— Жалко, Рябого живым не взяли, — переживал Молотков. — Он бы нам, наверное, много порассказал.
Ни родных, ни друзей у хозяина комнаты не оказалось.
Надо же, вот тебе вроде и мелкий спекулянт, «мыльным корнем» промышлял… Ниточка от Рябого тянулась к загадочному пожилому человеку с его писклявым «подмастерьем».
Надо было привезти из леса дрова. Но Леля отказывалась с ним пойти:
— Мама рано придет, вчера две с половиной смены работала, чтоб сегодня пораньше. Придет, а меня нет.
— Так мы успеем вернуться, — убеждал ее Валька.
— Ну да, успеем. По сугробам — часа два, по шею намело.
— Зато дрова привезешь.
— Знаешь, Валя, — вдруг сказала она. — А ведь немцам ни за что Москвы не видать!.. У них, у немцев, и зимы–то не бывает, выпадет снегу чуть–чуть, хоть в музей неси. Померзнут фрицы, как мухи!.. Ты про банду слышал? — понизила голос.
— Те, что в общежитии отстреливались?
— Валь, это они во время бомбежки бежали, помнишь?.. У отца двух друзей ранили. Сам он чудом тогда уцелел. Я за него очень боюсь.
— Не бойся. Все же он не на фронте, — некстати сказал Валька.
— Сейчас всюду фронт! Ну, чего стоишь? Ладно уж, пошли. Санки взял?
— Я их у вас под крыльцо засунул.
Санки были всем на зависть: из целой тесины, широкие, окованные тонкой сталью, с закрученными впереди, как рога, полозьями, сделаны мастером по заказу. То ли отец Валентина сам такие придумал или у финнов видел, на той войне, — не говорил.
До лесу добирались чуть ли не по пояс в снегу. А там уже снегу поменьше, сносно. В сумерках казалось, что вокруг за ближайшими и поэтому более отчетливыми соснами теснятся холмы, бугры и пригорки, — это все от заснеженных деревьев, словно каждое укрыли темно–синими ватниками.
Набрали сухих валежин, привязали веревкой к санкам.
По поляне рассыпались елочки. Держа ветвями снежные шапки, они были будто семейство грибов около своих более взрослых собратьев. Красиво!..
— А я… я тебе правда нравлюсь? — Глаз Лели не было видно, они были как две глубокие тени.
Валька снял варежку, взял кусочек снега, съел.
— Ты почему спросила?
— Не знаю… Из любопытства, наверно… Можешь не отвечать, я все равно знаю.
— Что знаешь?.. — засопел он.
— Что нравлюсь. А ты мне — нет.
— И не надо. Ты мне тоже.
Он вдруг притянул Лелю к себе и сказал, уткнувшись лицом в лицо и чувствуя теплое, слабое ее дыхание:
— А если еще такое скажешь!..
— Ну, скажу. — Она вырвалась. — Хочешь, повторю?
— Да ну тебя, — не зная, что сказать, обиделся Валька. Разыгрывает зачем–то…
— А ты самоуверенный… Помнишь, ты мне рассказывал, что пионервожатая в лагере, когда ты еще маленький был, говорила: «За тобой девчонки бегать будут»?
— Вспомнила!
— Не будут они за вами бегать, Валентин Васильевич, не будут! — торжественно заявила Леля, тряхнула ветви, и он попал под снежный обвал.
Валька погнался за нею, на ходу дергая за ветки, но она все время выскальзывала из–под лавин, падающих с деревьев…
Потом она его долго отряхивала от снега, стараясь почувствительней хлопать брезентовой варежкой по спине, а он стоял как ни в чем не бывало и, выждав удобный момент, засунул ей за шиворот ледышку. Визгу — на весь лес!
…Дрова поделили поровну и спрятали в сараюшках.
Забежав домой, Валька взял деньги, карточки и помчался в магазин. У мамы сегодня день рождения, надо хоть что–нибудь купить.
Он страшно обрадовался, увидев у входа очередь. Значит, еще не закрыли. Те, кто впереди него, давно, видать, стоят. Замерзли, топчутся, словно приплясывают. Не позволят закрыть. А когда и за ним самим заняли, стало еще спокойней.
«Мама уже вернулась, наверно… Интересно, Леля к нам придет? Мама ее приглашала. Но могут не пустить. Куда, мол, на ночь глядя? Отец у нее серьезный. Молотков!.. Нет, не придет. А если придет, даже Шурик стесняться будет, промолчим весь вечер. Или в лучшем случае: «Ты ешь, ешь». — «Я уже наелась, спасибо».
… — Вам что, молодой человек? — спросила продавщица.
— Мне? Вот…
— Смальца нет, можете взять маргарин.
Стоящий за Валькой мужчина суетился, улыбаясь, и заправлял продавщице какие–то байки, радовался, что проскочил в магазин, повезло, — после него закрыли дверь на засов.
Сквозь щели прорывался пар, доносились с улицы жалобные просьбы, дверь толкали, стучали, но продавщица была невозмутима.
…Дома было необычно светло, мать где–то достала лампу–молнию. Даже странно, будто не у себя. Все вроде по–другому и неуютно стало, сырые углы на свет вылезли, пол в щелях, тряпье.
На столе дымилась кастрюля с картошкой в мундирах. Мать суетилась, доставая праздничные тарелки.
— Леля придет?
— Не знаю. Если отпустят…
Леля не пришла. Сидели втроем: Шурик, Валька и мать.
Чокнулись рюмками с чаем.
— Мама… живи сто лет! — сказал Валька.
— Нет, двести! — заявил братишка и начал зевать.
— Иди спать, уже поздно, — тихо сказала мать.
Он послушно ушел за перегородку, а потом вдруг выскочил в трусах и в майке, подпрыгивая и пытаясь пойти вприсядку.
— «Барон герр фон дер Пшик попал на русский штык, — козлетоном вопил он, — остался от барона Пшика — пшик!»
Мать не рассердилась, отвела его, уложила спать. В дверь постучали.
— Леля! — Валька бросился к двери.
— Я это. — Окутанный морозным паром, ввалился в комнату Гапон, ожесточенно потирая уши.
Из–за перегородки показалась мать:
— Здравствуй, Миша! Что же ты не раздеваешься?
Гапон усмехнулся:
— Да я так, на секунду, по–соседски. Курящая вы, может, угостите?
— Курить не дам. — Мать вышла и скоро вернулась. — Возьми. — Она протянула ему небольшого деревянного слоника.
— А это зачем? — изумился он.
— Подарок тебе.
— На память? — Мишка растерянно улыбнулся. — Давайте. Сразу видно, интеллигентная вы. — Он зачем–то раскланялся перед ней, покраснев от смущения, и ушел.
— Зря вы его Гапоном дразните, — сказала мать.
— Всех дразнят…
— А тебя как?
Валька пожал плечами и снял с вешалки ватник.
— Я скоро.
— Может, не надо? Не ходи, комендантский час.
— Я мигом.
В лицо ударило вьюгой, в ушах гудело от ветра. По самой середине улицы ковыляла тропинка, дома замело по завалинки, ни огонька. У Лели тоже было темно. Он постоял немного у палисадника, и неожиданно на миг чем–то розовым изнутри засветилось окно у Лели ной соседки. Он толкнул калитку, подошел и прилип к стеклу.
