Прорвавшись к приемной я едва ли не обрушился на стойку:
— К Аркадию Иосифовичу — Белозор!
— А он вас уже ждет! — улыбнулась мне миловидная женщина лет тридцати пяти — сорока. — Проходите.
Заходил я в кабинет с трепетом.
А выходил — с улыбкой. Если и существовал на этом свете мой субъективно-идеальный главный редактор — то я его встретил.
— С чем пришли? — спросил он сходу, увидев исписанные от руки листки с черновиком расследования, которые я нервно скрутил в трубочку.
Спросил так, будто мы — старые знакомые и давние коллеги, и за чашкой чая я вчера обещал ему какой-то эксклюзив из сферы ЖКХ, и само собой разумеется — исполнил обещание и принес. Потому я выдохнул, положил ему на стол рукопись и в двух... Ладно — в ста двух словах описал ситуацию. Упомянул и про Волкова, и про то, что в общем и целом журналистское расследование это будет кстати и примут его наверху благосклонно.
— А дальше что? — Ваксберг, кажется, одобрял мое рвение и улыбался уголками губ, его выразительные глаза смотрели испытующе.
— А дальше... Интервью у директора овощебазы П., что проживает в подмосковном городе Д.! — сказал я. — Завтра же. Заодно поработаю парламентером. Даст интервью и согласится быть свидетелем в суде — считай, спасен. Нет... Ну — на нет и суда нет.
— То есть Волков решил разворошить осиное гнездо, — понимающе усмехнулся главред "Комсомолки". — А вы у него...
— ... в роли мальчика, который тыкает в улей палкой. Вы не поверите, Аракдий Иосифович, эта аналогия за последние пару дней прозвучала раз пять, не меньше...
— То есть мы опубликуем ваше расследование, сдобренное ядрёным интервью товарища П., осы зажужжат и попробуют искусать нас до полусмерти, а Служба Активных Мероприятия выловит их — одну за другой, одну за другой...
— Возможно — еще до взлета. Возможно, наша публикация будет объяснением инсектицидных действий САМ, для широкой общественности. Жужжание-то будет не дай Бог никому!
— У меня один вопрос, Герман, — Ваксберг чуть склонил голову, оглядывая меня и как будто прицениваясь. — Вам не страшно?
— До чертиков, Аркадий Иосифович, — честно признался я.
— Ну и отлично. Работайте! Послезавтра встречаемся на факультете журналистики, через два дня — жду готовый материал. Оставим вам разворот. Фото есть у вас?
Я сунул руку в рюкзак и достал оттуда фотографии из Апсары — с табелями, вагоном, ящиками мандарин и всем прочим.
— Шикарно! — только и сказал главред. — С вами приятно иметь дело, Герман!
— С вами тоже, Аркадий Иосифович!
Как он меня сразу раскусил, а? Не стал давить авторитетом, давать ЦУ или лезть в душу — просто одобрил задачу, обозначил временные рамки. "Оставим вам разворот" — это значит, что если я налажаю, то подведу всю редакцию. Нет, они найдут что поставить в печать, но... Но это будет с моей стороны очень, очень недостойно. Я потеряю лицо, ту самую репутацию, которая, похоже, формировалась независимо от моих намерений и желания. Интересно было бы залезть моим нынешним коллегам в головы и узнать — каким они видят Геру Белозора?..
— Уже уходите? — спросил меня консьерж, когда я, гулко бухая ботами по ступеням, спускался вниз. — Так быстро?
— Р-р-р-работа! — развел руками я.
* * *
Чтобы ехать на Дзержинский, Волков прислал за мной машину. И с большим удивлением и даже с некоторой радостью, я увидел за рулем того самого подтянутого и приличного милиционера — уже в гражданском, которому передавал посылку с записями на вокзале Туапсе.
— Здравствуйте! — улыбнулся он. — А я вот... Тут...
— Рад видеть! И давно?
— Со вчерашнего дня. Вы — мое первое задание. Меня Ваня зовут, Степанов.
— Гера, Белозор! — протянул я ему руку, после того, как взгромоздился на переднее сидение "копейки".
— Да-да-да... А меня моментом перевели, я даже не ожидал. По щелчку пальцев! САМ — сила! Теперь поработаем...
Он и вправду был настоящим патриотом и энтузиастом, и готов был трудиться на благо социалистической Родины. Пока мы ехали, Ваня Степанов рассказывал о том, как ловил карманников на курортном побережье Черного моря, даже довелось пострелять... Глаза его при этом горели: эдакий сэр Ланселот Озерный советского пошиба!
— Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы! — снова вспомнил Александра Сергеевича я и продекламировал вслух.
— Товарищ, верь: взойдет она... — подхватил Степанов.
Ай, какой молодец! И Пушкина он цитирует. Вот нравится мне это время: черта с два вчерашний милиционер годиков эдак двадцати трёх от роду в 2023 году вообще смог бы понять, что за дичь я несу...
— "Души" — это глагол, — не удержался я.
— Почему — глагол? — удивленно глянул на меня Степанов. А потом понял: — А-а-а-а-а! Это как в картине "Три богатыря"!
— А там что? — настало мое время недоумевать.
— "Три" — тоже глагол. Повелительного наклонения.
Я заржал как идиот, Степанов тоже улыбался, довольный, что произвел на меня впечатление своим остроумием. Он и вправду впечатлил. Всё-таки Волков в людях разбирается. Вон, какого парня у туапсейского... Туапсёвого? Туапсинского? Черт бы их побрал... В общем, переманил к себе из милиции Туапсе в Службу Активных Мероприятий наш Великий Инквизитор парня весьма толкового.
Мне Ваню Степанова даже как-то жалко стало: просто представил вместо его искренней улыбки и открытого взгляда волчий оскал Василия Николаевича, который обязательно появится, проработай он на "человека с дубовым сердцем" годиков пять-десять...
* * *
Постолаки жил в добротном кирпичном одноэтажном доме на самой окраине Дзержинского.
Город был окружен несколькими деревнями, и кроме частного сектора состоял в основном из панельных многоэтажек, промзон, гаражных кооперативов и, конечно, Николо-Угрешского монастыря, который, по-хорошему, дал начало всему городу. И да, он не функционировал. Но использовали его здания и помещения по-Божески: там в разное время размещались начальная школа, летний городской детский оздоровительный лагерь, спортшкола, родильный дом, детская поликлиника, станция скорой медицинской помощи... Тут, наверное, и сам Дмитрий Иванович Донской, которого почитают чуть ли не основателем обители, повторил бы легендарное "Сия угреша сердце мое"! Это вам не спиртным торговать...
Я снова поймал себя на мыслях о истории, этике и архитектуре — это что, я устал быть журналистом? Пора снова — в архивы, или в археологическую экспедицию — в земле колупаться, или за преподавательскую кафедру? Была акула пера — да вся вышла? Ну, не-е-ет! Ещё не спето столько песен!
"Копейка" притормозила перед каменным (!) забором, Степанов вынул из подмышечной кобуры "Макаров", дослал патрон в патронник и сунул пистолет обратно.
— Мало ли... — прокомментировал он. — Я тут подежурю, снаружи. Если что — кричите, хорошо?
— Хорошо! — усмехнулся я, вспомнив очередной дурацкий анекдот.
Настроение было какое-то удивительно несерьезное. Покинув машину я прошел по пожухлой, мокрой траве к сияющей свежей зеленой краской металлической калитке и постучал. Шесть часов — рабочий день кончился, Маврикис Адамович должен был быть на месте...
Забрехали, надрываясь и натягивая цепи, жуткие чёрные псины, похожие на вурдалаков. Послышались голоса в доме, открылась дубовая дверь с подковой над косяком.
— Проходите! — раздался мужской голос с едва заметным акцентом. — Кобели привязаны.
И я вошел. Хозяин встречал меня в дверях: крепкотелый, смуглый старик, импозантный, с полным ртом белых крепких зубов.
— Это вы — Белозор? Пройдемте, поужинаем...
— Но...
— Не спорьте. Знаю — привезли плохие новости, так что сначала поедим как следует, чтобы аппетит не портить. У нас украинский борщ с пампушками и сало — подкопченное! — я был, честно говоря, шокирован таким приемом.
