Мало-помалу я начал восстанавливать в памяти детали того времени, как мы с дедом собирались на рыбалку ловить золотую рыбку, как он утешал меня, будучи сам при смерти, как говорил, как смотрел и мысли приходили какие-то уж очень свежие, ясные, будто вся жизнь деда в один миг выстроилась в образ, простой и понятный, как икона.
На утро забыл все напрочь, ночной литературный приступ стерся в памяти и осталось лишь головная боль от непостижимой «Истории…». И только когда стал сгребать со стола учебники и конспекты, чтобы позавтракать, обнаружил свое сочинение.
И ужаснулся!
Я четко знал, что в здравом уме и трезвом сознании ничего подобного сделать не мог, ибо у меня никогда и мыслей не возникало о литературном творчестве. Стало понятно, это первый звонок, начался сдвиг по фазе и чтобы спрятать концы (а вдруг кто увидит и узнает?!), сунул тетрадь в печку и подпалил. Рукопись горела отлично, жарко, почти без дыма, и бумага потом сотлела в пепел.
Как прошел этот день и что я делал на работе, не помню, возможно, потому что все время думал о произошедшем и отслеживал реакцию на меня окружающих – вроде бы ничего не замечают.
И все равно около года жил под впечатлением случившегося, не помышляя больше о литературе, и если вспоминал свой «вывих», то со стыдом и желанием еще глубже скрыть его в себе. Но опять пришла зима, сессия, и обнаружилось, «хвост» по «Истории государства и права» до сих пор не отпал, и мне дали последний срок, чтоб его ликвидировать.
Едва я сел за учебники, как вновь во рту стало солоно, и вместо зубрежки, с удовольствием и жадностью я взял чистую тетрадь и начал писать рассказ о своем деде, точнее, о том, как его ранило, и как к нему пришла Карна, чтоб отвести в земной рай на реке Ура. Закончить не успел, глянул в окошко – солнце всходит, пора на работу бежать.
Вечером я снова сел будто бы за проклятую «Историю…», однако пришел следователь Володя Федосеев, с которым мы сдружились, усидели с ним бутылку водки, начали вспоминать весну, рыбалку, охоту, потом армию, детство, и что меня дернуло? Неожиданно для себя взял и рассказал ему, как проплутал около трех суток возле Божьего озера, совершенно не осознавая времени, как меня искали и когда нашли. Потом опомнился, схватил себя за язык, а было поздно. Володя не засмеялся, наоборот, стал задумчивым и отрешенным. Он не раз на этом озере рыбачил (впоследствии даже избушку построил на берегу), все места знал, и я понял, что у него там тоже что-то стряслось, только он рассказывать не захотел, скоро собрался и ушел. Я же завелся не на шутку, потерял контроль и, отложив первый рассказ, сел описывать эту историю.
Опять не заметил, как пролетела ночь, очнулся – пора на работу! В отделе я заперся в кабинете, достал оперативные бумаги, ничего не соображая, начал читать и вдруг вспомнил свое ночное парящее состояние, когда мысленно улетал на Божье озеро, в древний сосновый лес, которого на самом деле уже не существовало, вновь становился ребенком и бродил там меж старых, замшелых и живых деревьев. И это было настолько реально, что я чувствовал запахи, звуки, видел, как колыхаются пряди зеленого мха, свисающие с огромных сучьев, шишки и павшая хвоя колола босые подошвы, вздыбленные корни преграждали путь и я обходил их по высоким зарослям папоротника…
Вместо того, чтобы отписываться по бумагам, а проще говоря, доносам соседей друг на друга, больше половины которых была откровенной ложью, я опять погрузился в это удивительное, восторженное состояние. Время от времени в дверь стучали, но я открыл лишь к вечеру, когда пришел Володя Федосеев. Мне уже не было стыдно, вдруг потерял страх, что признают ненормальным, и мало того, готов был его защищать, точнее, свое право на это потрясающее до слез, ввергающее в безумную радость, состояние.
– Знаешь, Володь, я начал писать, – откровенно признался я.
Он даже не спросил, что писать, никак не выразил своих чувств, только глянул на стол с бумагами.
– Я это еще вчера понял, когда ты про Божье озеро рассказывал.
Почитать дашь?
Я протянул ему свой опус, Володя сел к окну и минут двадцать только листками шелестел. Потом стал смотреть за стекло, а оттуда даль открывалась с излучиной Чулыма, и хоть еще январь, но день солнечный, даже теплый, и будто есть уже в воздухе что-то весеннее.
– Все правильно написал, – одобрил задумчиво мой первый читатель.
– Только про деда ничего не сказал.
– Про какого деда? – насторожился я.
– Да там, на Божьем ходит. Высокий такой, борода сивая и взгляд какой-то… жгучий, что ли. В глаза не посмотреть… Ты же его встречал?
Он говорил о Гое!
Ну, ладно, я с раннего детства был очарован, а может, отравлен всеми этими чудесами, но Володька-то абсолютно нормальный, реалистический человек, и во всякую мистику не верит. Был он постарше меня, в милиции служил, прошел огни, воды и все службы (долгое время потом работал начальником Зырянского райотдела), а в милиции даже за несколько лет слетает всякий романтический флер, и весь мир начинает казаться пошлым, суконным и вороватым. Но вот поди ж ты – видел Гоя!
Причем, именно там, в сосновом лесу на Божьем – там, куда я ходил его искать.
Я не стал говорить, где еще встречал этого деда и почему в ссылке оказался: по официальной версии я уехал в Зырянское добровольно, в городе жить негде, да и на родину потянуло. Меня предупредили, чтоб я не болтал много и вообще радовался, что в органах остался, а так бы из партии исключили и выперли с волчьим билетом. Хотя слух об истинных причинах все-таки выполз из недр УВД, и за спиной говорили, мол, я в Томске сильно проштрафился.
– Неужели ты его не видел на Божьем? – показалось, Володя настороженно ждал положительного ответа.
– Да нет, видел, – успокоил я. – И не раз…
– А кто такой, знаешь?
– Говорили, приходит откуда-то, рыбачить, что ли…Федосеев был хорошим следователем, врать ему было бесполезно – не поверил, но уличать не захотел. Мы договорились, что поедем на Божье вместе, как только вскроется река, поживем на месте выпиленного бора, где уже подрастает молодой сосняк, походим и поищем Гоя. Однако экспедиция эта не состоялась, поскольку под воздействием солнечного удара уже в начале весны я написал рапорт на увольнение. И тут начались мытарства.
В то время уйти из милиции по собственному желанию было невозможно и существовало лишь два пути – или тебя забирают в советско-партийные органы, или ты напиваешься, устраиваешь скандал, желательно, с битьем морды начальнику и тебе выдают волчий билет, с которым идти можно в грузчики или кочегары. В руководящие органы меня не брали, а скандалить с начальником не хотелось, мужик хороший, потому я двинул официальным путем, согласно КЗОТу, который изучал в университете.
