Ну, в общем, ничего я не узнала о Рабчинском от его потомков. Правда, Алеша и Валя и вообще все ребята, которые были на свадьбе, ужасно загорелись моей историей. И когда я сказала, что этот город находится не где-то в далекой стране, а скорее всего в нашем Крыму, все ребята сказали, что они это лето будут искать город и ничего другого им не надо.
Итак, пока что я нисколько не продвинулась. На нуле! Но я стараюсь не поддаваться панике. Ростислав Васильевич сказал бы, наверное, что все идет нормально.
Насчет Калабушкина еще нечего не удалось узнать, и мы с Ростиславом Васильевичем решили, что пока что я схожу по адресу, где когда-то жил председатель самого странного на свете «Клуба старьевщиков» – Игорь Потапович Головачев. Правда, его давно уже нет на свете. Но кто знает, может быть, Головачеву повезло больше, чем Рабчинскому, и его внуки и правнуки хранят записки, дневники или хоть знают что-нибудь.
И вот я снова звоню в чужие двери. Фамилии Головачева совсем нет на табличке.
Мне открывает уставшая женщина в домашнем халатике. Я не нахожу слов, путаюсь и краснею. Она уговаривает меня пройти, и я оказываюсь в той самой комнате, где происходили заседания «Клуба старьевщиков». Но эта комната была сейчас совсем не такой, какой представлялась мне всегда по маминым рассказам.
Во-первых, вся она заставлена мебелью, так что даже почти незаметно, что здесь восемь углов. Мальчик-дошкольник с отсутствующим видом разучивает на пианино бетховенского «Сурка». В большие, высокие окна льется со двора непередаваемый поток звуков, но, видно, мальчик выделяет какие-то, касающиеся только его, призывы и с тоской поводит глазами на окна.
Женщина, наверное, очень удивилась, что я стою и ничего не говорю. Она выжидающе на меня смотрела.
– Скажите, пожалуйста, вы, случайно, не из семьи Головачевых? – спросила я. – Когда-то в этой комнате, но это было давно, еще во время войны, жил врач по фамилии Головачев. Вы ничего не знаете о нем?
Женщина наконец понимающе улыбнулась.
– Так вы разыскиваете родственников? Мы получили эту комнату уже после войны. Я и мама. И мы знаем только, что здесь все погибли. А больше ничего не знаем.
У меня осталась маленькая-премаленькая надежда.
– Скажите, а когда вы въехали сюда, здесь не было ли каких-нибудь тетрадок, бумаг, документов?
– Нет, ничего не было, ровным счетом ничего. Два ящика с какими-то ржавыми замками. Мы их, конечно, выбросили. Кому они нужны! А так комната была абсолютно пуста: ни стола, ни стульев, ни кровати. А вы, наверное, родственница?
Я молча кивнула и вышла в темный коридор.
Мне не хотелось ничего говорить. Было ужасно муторно. Где искать виновных, что единственная в своем роде коллекция старинных замков выброшена в помойку… Никто не виноват. Просто так получилось. Но ведь точно так же может быть и не только с коллекцией замков, а с чем-то, ну, даже великим. Это ужасно… Нет, это глупо. Могло ли так случиться, что мы бы не знали ничего о Леонардо да Винчи или о Трое. Наверно, могло. И наверно, есть такое – не открытые еще художники, писатели или даже целые города. И ведь когда-то их откроют.
Вслед мне раздавалась трогательная и печальная бетховенская песенка.
***
В тот вечер у Ростислава Васильевича было что-то вроде совещания. Я докладывала.
– Так вот, дела мои на нуле. Ничего-то я не узнала. Ничего-ничегошеньки. Но я знаю, что вы сейчас скажете, что все идет нормально. А я вот считаю, что ненормально. Ростислав Васильевич, почему так ужасно?
– Что ужасно, дорогая Тата?
– Ужасно теряется память о людях. Это ужасно! Ну скажите, ведь правда это ужасно? Так не должно быть, ведь правда?
– Правда, Тата. Не должно быть!
Через два дня Ростислав Васильевич узнал адрес старика Калабушкина. И я пошла к нему.
…Я шла и, еще не разглядев номера, сразу угадала его дом. Он стоял в глубине улицы и был огражден высокой кружевной чугунной решеткой. Несколько старых корявых кустов боярышника разрослись словно деревья, а за ними был дом – двухэтажный, желтый, с ветвистыми трещинами и с чугунным, тоже кружевным, крыльцом. У крыльца были две высокие витые чугунные колонны, и казалось, только они и держали дом, иначе бы он повалился на землю. Этот дом вместе с садиком боярышника, и чугунной решеткой, и крыльцом был совсем не ленинградский, совсем не отсюда. Ну, например, как пение петуха в торжественном учреждении. И вместе с тем он на месте, как одна из тайн города. Ведь не может же город жить без тайн! Но почему я сразу узнала этот дом? Наверное, мама мне так хорошо его описала. Ах, нет же! Мама ведь даже адреса не знала. Узнала я дом потому, что сразу почувствовала, что мне надо сюда.
Я поднялась на крыльцо. На двери старинный звонок. Человеческая рука. Медная, с раскрытой ладонью и протянутыми к тебе пальцами, человеческая рука. Надо было дернуть за эту руку. Звонок издал едва слышное дребезжание. Дверь тут же открылась. Какая-то женщина с седой прической и в фартуке появилась в проеме, как будто она все время тут стояла и ждала.
Не успела я раскрыть рот, как женщина с седой прической стала говорить непонятные слова:
– Как хорошо, что наконец вы пришли. Он совсем, совсем плох. – И, перейдя на шепот, добавила: – Врачи говорят, что на этот раз никакой надежды…
Видно, женщина с кем-то меня спутала, и я только успела сказать:
– Скажите, Калабушкин…
Но женщина перебила меня:
– Давайте сюда ваш плащ и ступайте наверх.
Я решила больше не объясняться, потому что в этом доме так и должно быть все таинственно, но только меня беспокоили слова о безнадежном состоянии – кого только? Может быть, это и есть Калабушкин?
Передо мной была узкая витая лестница с широкими, отполированными до блеска перилами. Я поднялась во второй этаж и очутилась в полной темноте. Я остановилась, думая, что женщина с прической поднимается вслед за мной, но она не шла. Постепенно я привыкла к темноте; темнота была не полная, окна были закрыты ставнями, состоящими из продольных планок, и между этими планками струился свет. Это была самая странная комната, какую только можно себе представить. Тут был склад причудливых вещей. Все было покрыто густой пылью; в воздухе светились порхающие полоски, солнце, проникающее в щели ставен, заставило ожить пыль.
Я стояла, замерев от неизвестности, и вдруг в полной тишине раздался звон. А за звоном – стук, глухой и надтреснутый, и тут же трепетный, как пение свиристеля, свист, и вся комната огласилась пением, звоном, боем, свистом. Я в ужасе шарахнулась – в углу комнаты зашевелилось какое-то чудовище. Но я разглядела – это огромная заводная игрушка, то ли слон, то ли мул. На нем наездник натягивает узду, и животное медленно кивает головой.
