— Гроб, гроб… — стуча зубами и чуть не плача, бормотал он. — Плевал я на все ваше кладбище. Жить захочешь — полезешь… Ага! Я бы сейчас в самое пекло к чертям в гости полез. Не побоюсь… Хоть там не замерзнешь — тепло! Мне бы только живым отсюда выбраться. А из гроба я — то вылезу. Подумаешь! Обыкновенный деревянный ящик… Нет, меня кое-чем пострашней пугали…
Сдерживая рвущийся из груди стон, роняя злые слезы, Тарас залез в гроб и хорошенько обложил себя соломой. Он накрылся крышкой и долго поправлял ее, сдвигая с бока на бок, стараясь, чтобы прилегла поплотней и не было больших щелей.
— Ребро сломали, гады, — шептал хлопец, стараясь поудобней улечься в тесном ящике. — Главное, какую моду взяли — бьют под дыхало. Образина рыжая! Ты бей, паразит, но честно, по совести. Кулаков им мало, прикладами лупят. Попался бы ты, рыжий дьявол, на нашей улице, я бы тебе ребра посчитал, фашист несчастный…
Он помолчал было, но обида была столь острой, что он снова забормотал:
— Ишь ты, заладили — мину им дай… Как вам сильно некогда! А если человек не знает? Вы сами, гады, ту мину ищите, раз она вам до зарезу потребовалась. Рой носом землю, а ищи! А как вы думали? За это вам, шкуры, Гитлер деньги платит… А я на жалованье не состою, я к вам не нанимался…
Сжавшись в комочек, хлопец слегка согрелся, начал засыпать. Гроб тронулся и поплыл куда-то. Река, холодный, пронизывающий до костей ветер. “Куда?! Назад! — кричит Сокуренко. — Кинокартин насмотрелся, большевистский щенок? Героем хочешь быть?” Но это не Сокуренко, а — Чапаев. “Так я же за вас, за красных”, — замирая от страха и радости, шепчет Тарас. “Прикрывай! Это психическая атака”, — кричит Чапай, бросается в воду, плывет саженками. Полицаи в казачьих папахах уже близко. Они орут по-немецки: “Хальт! Хальт!!” Сейчас Тарас им всыплет. Но пулемет почему-то молчит. И — нет пулемета, ничего нет в руках, и никого нет — кругом голое, покрытое снегом поле. Тарас идет по дороге. Один, голодный, и замерз так, что хоть плачь. А поле темнеет, темнеет. Нет ни поля, ни дороги, ни Тараса. Только холод и ноющая боль в боку.
…У сарая, стараясь согреться, бегал и пританцовывал, придерживая автомат на груди, озябший Курт Мюллер.
15. “ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ МЕТОД”
Утром, чуть свет, Тараса повели к лейтенанту. Открыв сарай, солдаты было переполошились. Мальчишка исчез. Перерыли солому, заглянули во все углы — пусто. Хотели уже бежать к фельдфебелю и доложить о случившемся, но вдруг из гроба послышался слабый стон. В сарае было темно, и солдаты (их было двое: часовой, сменивший Курта Мюллера, и тот низенький, молоденький солдат, который, встретив Тараса в прошлое утро, пугал его автоматом) обмерли от суеверного страха.
Стон повторился, крышка гроба приподнялась. Солдаты, вскинув автоматы, попятились к дверям, но тут же опомнились и рассмеялись — перед ними стоял живой русский мальчишка, мохнатый от множества приставших к нему соломинок.
Молоденькому солдату особенно понравился этот трюк с гробом. Заливаясь смехом, он говорил что-то, часто повторяя слово “копф” и постукивая себя пальцем по лбу. Он так развеселился, что даже сунул в руку хлопцу нашедшиеся у него в карманах галету и два кусочка сахара.
Тело Васи Коваля все еще висело на столбе. Тарас прошел мимо, даже не взглянув вверх. А позади хлопца шагал весело улыбающийся молоденький солдат — он никак не мог забыть смешного происшествия в сарае.
В кабинете Тараса ожидал Гросс. Сейчас же привели ракитнянского врача — высокого, худого, как щепка, старика, одетого в валенки, черное пальто, меховую шапку с бархатным верхом. Длинная шея врача была обмотана шерстяным женским платком, в руках он держал крохотный саквояж.
— Пожальста, садитесь, косподин токтор. Вы ест старый шеловек.
— Благодарю вас, — сказал врач, снимая шапку. Седая голова его тряслась. — Господин офицер, я явился по вашему требованию, но мое присутствие здесь бесполезно.
— Пошему? — удивился Гросс.
— Потому, что ваши… — старик хотел сказать “жертвы”, но, нахмурившись, удержался. — Словом, ваша клиентура не нуждается в медицинской помощи.
— Как так? — Гросс все еще не понимал, о чем говорит старик, к которому он невольно проникся уважением. Ведь далеко не все доживают до такого возраста.
— Бесполезно лечить людей, если вы завтра отправляете их на расстрел или виселицы, — сухо и, казалось бы, бесстрастно сказал врач. — Для этой цели вам нужен тюремный врач, а я за пятьдесят лет своей врачебной практики ни разу не выступал в этой роли. — Голова старика затряслась сильнее, он сделал нетерпеливый, отрицательный жест рукой. — И я… я не желаю позорить свои седины, что бы мне ни угрожало.
— Я приглашал фас для особий слюшай. Особий! Это мальшик. Мы будем лешить его и отпускайт.
Только тут доктор старческими выцветшими до голубизны глазами посмотрел на Тараса.
— Подойди ко мне. Что у тебя болит?
— У меня все болит, господин доктор, — сказал Тарас.
— Сними ватник, рубаху. Почему ты так дрожишь?
— Я сильно застыл, — признался Тарас. Он стягивал с себя рубаху. — В сарае холодно, господин доктор.
Врач строго взглянул на хлопца.
— Пожалуйста, не называй меня так… Дыши!
Осмотр продолжался недолго. Через минуту доктор приказал Тарасу одеваться.
— Ну, што, господин токтор? — спросил Гросс очень участливо. — Какой диагноз?
Врач печально посмотрел на Тараса, пожал плечами.
— Вы знаете это лучше меня. Мальчик избит самым жестоким образом. Вероятно, повреждена надкостница ребра. Затем, вы держите его в холодном помещении. У него зуб на зуб не попадает.
— Какой рецепт? — все так же участливо осведомился Гросс.
На бледных, обескровленных губах врача появилась грустная улыбка. Он спросил Тараса:
— Когда ты ел в последний раз?
— Вчера утром, господин доктор.
— Это путет… — успокоил врача Гросс.
— Ему нужны покой, питание, теплое помещение, — произнес старик снова бесстрастно. — А еще проще — отпустили бы… Свобода для него будет самым лучшим лекарством. — Он в упор взглянул на лейтенанта, и в его глазах появился скорбный упрек. — Вы пожилой человек, господин офицер, у вас, очевидно, есть дети такого возраста, как этот мальчик… Почему вы так зверски обращаетесь, с людьми?
Гросс вскипел. Этот дряхлый старик позволяет себе лишнее. И лейтенант сказал с угрозой:
— Господин токтор люпит много гофорить? Это ошень плехо, господин доктор.
— Мне восемьдесят два года. И в таком возрасте я не хочу лишать себя удовольствия говорить то, что думаю.
