– Да?
– Давай я пришлю к тебе кого-нибудь, кто разделяет твою точку зрения. Кто поможет все точно сформулировать, составит представление для комиссии и выступит с ним на заседании.
– Нет, спасибо, я думаю, справлюсь сам.
– Заставляйте его больше отдыхать, – советовал Лейкон Гиллему оглушительно громким шепотом во время пути к машине. – И пожалуйста, постарайтесь уговорить его не носить больше эти черные пиджаки и все такое прочее. Они вышли из моды вместе с кринолинами. До свидания, Джордж! Позвони мне завтра, если ты передумаешь и тебе понадобится помощь. Гиллем, пожалуйста, поосторожнее за рулем. Не забывай, что ты выпил.
Когда они выезжали за ворота, Гиллем произнес нечто весьма непочтительное, но Смайли был так плотно укутан пледом, что ничего не услышал.
– Значит, Гонконг? – спросил Гиллем. Никакого ответа: ни да, ни нет.
– И кто же этот счастливчик? Кого из оперативных сотрудников вы собираетесь послать? – немного погодя, продолжил Гиллем, не очень надеясь получить ответ. – Или, может быть, это все говорилось только для отвода глаз, чтобы одурачить Кузенов?
– Мы вовсе не пытаемся водить их за нос, – возразил Смайли, на этот раз задетый за живое. – Если мы хоть как-то привлечем их к этому делу, нас просто оттеснят, нам даже места не останется. Если мы этого не сделаем, у нас не будет никаких средств. Весь вопрос в том, как найти необходимый баланс, – И Смайли снова закутался в плед.
Но уже на следующий день – подумать только! – они были готовы.
В десять Смайли собрал оперативное совещание. Сначала говорил он сам, потом говорила Конни, а ди Салис ерзал на стуле и чесался. Он был очень похож на противного, неизменно вызывающего отвращение опекуна в комедиях периода французской Реставрации, пока не подошла его очередь высказаться, что он и сделал. В тот же самый вечер Смайли отправил телеграмму в Италию – настоящую телеграмму, а не просто шифровку, – подписанную кодовым именем Опекун, а копия этой телеграммы была приобщена к быстро увеличивающейся подшивке нового дела документов. Смайли написал текст, Гиллем вручил ее Фону, который тут же гордо отправился в круглосуточное почтовое отделение на вокзале Чаринг-Кросс. Если судить по тому, с каким торжественным видом Фон отбыл на почту, можно было подумать, что поручение отнести маленький желто-коричневый бланк было кульминационной точкой всей его до сего дня спокойной и упорядоченной жизни, в которой не было места ни для чего из ряда вон выходящего. Но на самом деле все было не так. До «краха» Цирка Фон работал в Брикстоне в качестве «охотника за скальпами». А его основной профессией была профессия «неуловимого убийцы».
В течение этой солнечной недели перед отъездом Джерри Уэстерби ни на минуту не покидало ощущение, что происходит что-то радостное и будоражащее. Лондон в тот год наслаждался запоздалым летом, и про Джерри, пожалуй, можно было сказать то же самое. Мачеха, прививки, бюро путешествий, литературные агенты и редакторы с Флит-стрит – хотя Джерри терпеть не мог Лондон и считал его воплощением зла и порока, на этот раз он воспринимал его спокойно и легко справлялся со всеми возникавшими проблемами, продолжая двигаться вперед бодрой и уверенной поступью. Для Лондона у Джерри даже был заготовлен особый образ, вполне сочетавшийся с ботинками из оленьей кожи. Костюм был сшит не то чтобы на Савил-роу (Улица в Лондоне, где расположены ателье дорогих мужских портных), но, по крайней мере, был настоящим костюмом, против этого не пойдешь. Сиротка почему-то называла его костюм тюремной робой: это произведение портновского искусства было выполнено из блекло-голубой ткани, которую можно не только чистить, но и стирать, и сшил его за двадцать четыре часа мастер из ателье «Счастливый дом Пончака из Бангкока», который гарантировал его несминаемость, о чем свидетельствовала этикетка с вышитыми яркими шелковыми буквами. Легкий полуденный бриз обычно раздувал костюм подобно легким платьям женщин, прогуливающихся по пирсу в Брайтоне. Шелковая рубашка (того же происхождения) выглядела пожелтевшей, и вызывала воспоминания о раздевалках в спортивных клубах Уимблдона или Хенли. Загар Джерри, хотя и приобретенный в Таскани, выглядел очень по-английски, так же как и знаменитый галстук для крикета, развевавшийся на шее, словно флаг. И только в выражении лица – и то для людей очень наблюдательных – была заметна та особая настороженность, которая не ускользнула от внимания почтмейстерши матушки Стефано и которую люди, не отдавая себе отчета почему, инстинктивно называют «профессиональной». Когда предполагалась возможность, что придется сидеть и ждать, Джерри тащил с собой свой привычный мешок с книгами. Это придавало ему вид неотесанного деревенского парня, недавно приехавшего в город.
Он обосновался, если это можно так назвать, на Тарлоу-сквер, где жила его мачеха, третья леди Уэстерби. Маленькая уютная квартирка до предела была забита огромными антикварными вещами, которые удалось вывезти из домов, от которых пришлось отказаться. Леди сильно красилась, и в ней было что-то птичье; она была раздражительна, как это иногда бывает с женщинами, которые в молодости были очень красивы; она частенько поругивала пасынка за допущенные оплошности, реальные или выдуманные, утверждая, например, что он выкурил ее последнюю сигарету или принес на башмаках грязь, вернувшись после прогулки по парку. Джерри на это не обижался. Иногда, возвращаясь домой очень поздно, в три или четыре часа ночи, и когда ему совсем не хотелось спать, он стучал в дверь и будил ее; мачеха надевала шуршащий вычурный халат и подкрашивалась. Он усаживал ее на кровать, с большим бокалом охлажденного мятного ликера, а сам устраивался на полу, среди сказочного нагромождения всякого старья, занимая собой все пространство, и делал вид, что укладывает вещи. Гора старья состояла из всевозможных бесполезных вещей: старых газетных вырезок, кип пожелтевших бумаг, юридических документов, перевязанных зеленой ленточкой, там была даже пара позеленевших от плесени сделанных на заказ сапог для верховой езды. Считалось, что Джерри решает, что из всех этих вещей может ему понадобиться в путешествии, но обычно на глаза попадалась какая-нибудь вещица, вызывавшая у обоих целую череду воспоминаний, – на этом все и кончалось. Однажды ночью, например, он извлек откуда-то толстую тетрадь со своими первыми рассказами.
– Эй, Пет, смотри-ка, а вот очень даже неплохой рассказик! Уэстерби мастерски срывает маску с этого злодея! Заставляет сердчишко биться быстрее. Не правда ли, друг мой? И кровь по жилам бежит веселей!
– Тебе надо было поступить на работу в компанию твоего дяди, – откликнулась леди Уэстерби, с глубочайшим удовлетворением переворачивая страницы.
Вышеупомянутый дядюшка владел компанией, производящей гравий, и являлся заметной фигурой в этой сфере бизнеса. Пет частенько упоминала о нем, чтобы подчеркнуть отсутствие деловой хватки у старины Самбо.
В другой раз они нашли старое завещание отца Джерри, составленное много лет назад («Я, Сэмюэль, также известный как Самбо, Уэстерби…») в связке вместе с целой кучей счетов и писем от адвокатов, адресованных душеприказчику, то есть Джерри, с пятнами от виски или хинина и начинавшиеся словами: «С глубоким прискорбием…»
– Да, тогда судьба выкинула неожиданное коленце, – проговорил Джерри, испытывая душевную неловкость, поскольку было уже слишком поздно снова засунуть этот конверт в середину кучи. – Пожалуй, мы могли бы отправить все это на свалку – как ты думаешь, друг мой?
Ее круглые, как пуговки, глаза гневно засверкали.
– Читай вслух, – громким голосом театрально приказала она, и вскоре оба углубились в уму непостижимые хитросплетения и сложности распоряжений о деньгах, оставляемых в доверительную собственность, чтобы впоследствии обеспечить состояние внукам, дать образование племянникам и племянницам, пожизненный доход жене, состояние такому-то или такой-то в случае смерти такого-то, женитьбы или замужества таких-то; дополнительные распоряжения к завещанию: одни – чтобы отблагодарить за добро, другие – чтобы наказать за обиды.
– Эй, а знаешь, кто это такой? Дядюшка Элдред, про которого говорили, что в семье не без урода, – тот самый, который был горьким пьяницей! Господи Иисусе, зачем же он хотел ему-то оставить деньги? Ведь тот спустил бы все за одну ночь!
Были распоряжения относительно скаковых лошадей, которым иначе могло бы прийтись плохо: «Завещаю мою кобылу Розали в Мезон Лафитт, вместе с двумя тысячами фунтов в год на ее содержание, и моего жеребца Завоевателя, в настоящее время находящегося в Дублине на выездке, моему сыну Джеральду до естественной смерти вышеозначенных кобылы и жеребца, с условием, что он будет содержать их и заботиться о них…»
Старина Самбо, как и Джерри, безумно любил лошадей.
