— Ты меня по-прежнему любишь, правда?
— О да… Да, конечно… Ты сама знаешь… Однако сейчас не время разводить антимонии[6] касательно чувств… Пролился клюквенный сок…[7]
— Ты убил сестру…
— …Сестру княгини… Красавицу Марию…
— О Бамбош… Ты же поклялся, что только выкрадешь младенца…
— Нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц.
— Но ты хотя бы не причинил зла бедному малышу? Я так привязалась к нему за те три месяца, что служу в гувернантках…
— Сначала обделаем дельце и. выкачаем кучу денег из его безутешных родителей.
— Куда ты потащишь мальчишечку?
— К мамаше Башю… Чмокни его и прощай!
— Когда я тебя снова увижу?
— Точно не знаю. Будь осторожна, сразу же ложись в постель и спи без задних ног. — Я сказала, что мне нездоровится…
— Вот и ладно! Скоро здесь поднимется дьявольский переполох. Так что я минут через сорок непременно должен попасть в театр «Водевиль» — надо, чтобы меня видели в ложе, соседней с ложей Березовых. До скорого, Нини!
Странное дело, но вполне понятное для тех, кто хорошо знает детей, — тепло укутанного маленького Жана вскоре укачало, и он заснул на руках убийцы.
Это обстоятельство благоприятствовало злодеям, помогая одному скрыться, а другой вернуться в свою комнату, чтобы разыгрывать комедию.
Похититель повел себя как человек, превосходно знающий расположение усадьбы, — пересек сад и достиг выходящей на улицу Бокур маленькой калитки, в которую заранее вставил ключ.
Перед калиткой стояла низкая двухместная карета, запряженная гнедой. Бамбош распахнул дверцу и бросил кучеру:
— Сам знаешь куда, и поживее!
Затем откинулся на подушки, держа ребенка на коленях. Экипаж рванул с места.
Карета, уносившая Бамбоша и ребенка, выехала на улицу Дарю, свернула на бульвар Курсель и, не сбавляя скорости, помчалась по улице Лежандр. На углу Сосюр и Сальнев возница, не замедляя бешеной скачки и рискуя опрокинуться, повернул так резко, что задние колеса с грохотом чиркнули о кромку тротуара.
На перекрестке быстро переходила дорогу какая-то девушка с жестяным бидончиком в руках. Будучи, как истая парижанка, уверена, что у нее хватит ловкости славировать между экипажами, каким бы плотным ни было движение, она решила проскочить перед мчащейся каретой. Однако просчиталась — лошадь неслась со скоростью пяти лье[8] в час. Бедняжка метнулась вперед, но, поскользнувшись на брусчатке, воскликнула:
— Мамочка! Я пропала!
И действительно, еще мгновение — и ее собьют, сомнут, раздавят…
Две прачки, запиравшие прачечную, пронзительно завопили. Посетители винного погребка выскочили на улицу, движимые столь свойственным добрым парижским работягам чистосердечным желанием вмешаться.
Но было слишком поздно и любая помощь казалась бы излишней, если бы к карете не бросился какой-то мужчина. С неслыханной отвагой, подкрепленной недюжинной силой, он схватил на лету гнедую за повод. На мгновение его рука и все изогнувшееся тело напряглись в неимоверном усилии. Силач застыл на брусчатке, словно статуя, отлитая из бронзы.
И — невероятная вещь! Мужчина не сдвинулся с места, зато мчавшаяся лошадь поднялась на дыбы, ее задние ноги заскользили, раздался скрежет металла, и, высекая копытами искры, она рухнула на мостовую.
Разумеется, кучер, желая исправить ошибку, хлестнул животное кнутом, но лошадь, хоть и встала на ноги, вновь упала меж сломанных оглобель.
— Не шевелись — прибью! — властно крикнул спаситель.
Затем, бросив вожжи, он в один прыжок очутился возле девушки, которую, несмотря на его вмешательство, все лее опрокинуло на мостовую. Бедняжка была без сознания — не то вследствие пережитого потрясения, не то от удара. Из упавшего бидончика вытекал на землю бульон.
Бледное личико с закрытыми глазами, обрамленное белой шерстяной косынкой, заколотой в виде капора шпилькой для волос, было очень красиво. Ее шерстяной костюм отличался простотой, граничившей с убожеством. А вот нарядные ботиночки выглядели безукоризненно, как у истой парижанки.
Девушка едва дышала, и вид неподвижности и бледности, словно стилетом[9], пронзил сердце ее спасителя. Это был красивый румяный малый лет двадцати четырех — двадцати пяти, с живыми глазами и тоненькими черными усиками.
Он был одет как преуспевающий работяга — в простой костюм из мольтона[10] и в коричневую шляпу, а к нижней губе приклеился окурок, который молодой человек так и не бросил, совершая свой невероятный подвиг.
Прачки тем временем уже подняли девушку и перенесли ее к себе. Он последовал за ними, выплюнул сигарету, вежливо снял шляпу и срывающимся голосом спросил:
— Надеюсь, она не пострадала?
Старшая прачка распустила девушке шнуровку корсажа, младшая кинулась за туалетным уксусом.
— Нет, я думаю, ничего страшного с ней не случилось, — скороговоркой ответила первая. — Карета лишь слегка задела. Бедная крошка! Не повезло, что и говорить… Не будь вас, дорогой месье!..
— Да, — прибавила вторая, натирая пострадавшей виски, — вот уж и впрямь кстати вы подоспели! Коли б не вы, то бедняжка Мими…
— Вы ее знаете?
— Немного знаем, как и все в округе. Здесь все ее любят… Не правда ли, матушка Бидо?
— Ясное дело, любят! Такая красавица. И золотое сердечко. А как любит свою матушку, которая вот уже сколько месяцев не встает с постели.
— И несмотря ни на что, Мими всегда весела, как птичка.
— За это господин Людовик называет ее не иначе, как Мими-Зяблик.
— Господин Людовик? — помрачнев, переспросил юноша.
— Да, господин Людовик, студент-медик, который пользует ее матушку. Он живет здесь неподалеку с отцом и сестрой. Они с малышкой большие друзья. Нет, вы не подумайте, между ними все честно-благородно… Ведь детская любовь, оно всегда — «ты не трожь меня руками»…
Прачки трещали как сороки — за четверых, зато с дорогой душой за шестерых трудились над девушкой.
Понемногу к пострадавшей возвращалось сознание. Ее глаза блуждали по лицам прачек и наконец остановились на молодом человеке, которого она никогда ранее не встречала.
— Матушка Бидо… Селина… Что случилось?..
— Молчите, не разговаривайте! Произошел несчастный случай. Ну ничего, не столько горя, сколько страху, не так ли, милочка? Вот этот месье спас вас. О, вы за его здоровье обязаны поставить толстую свечку!
Немного оглушенная их трескотней, Мими все же нашла слова трогательной благодарности, идущие от сердца:
— Будьте благословенны, сударь! Вы спасли не только мою жизнь, но и жизнь моей матери, у которой никого, кроме меня, нет!
