— Послушай, Карл, ты меня знаешь, плохого я тебе не хочу, но пойми, что с такими взглядами, как у тебя...
— Ну и что? — перебил Юргенс и, резко повернувшись, пошел в противоположную сторону комнаты, не ожидая ответа на свой вопрос.
— Хорошо! Не будем нервничать и ссориться, — примирительно заявил Ашингер. — Конфиденциально сообщу тебе еще одну новость. — Он выждал, когда Юргенс вновь подошел к столу. — Генералы, офицеры и солдаты фельдмаршала Паулюса обратились к германской армии и германскому народу с призывом... требовать отставки фюрера и его кабинета. Я слышал это по радио собственными ушами час назад.
— Это провокация! Чтобы герои Паулюса... Нет! Нет! Не верю.
— Ты ребенок, Карл. Проводи меня. Уже поздно.
Отведенный под жилье Ожогина и Грязнова дом состоял из четырех комнат. Одну занимала хозяйка, а три предоставлялись квартирантам.
Спальня с двумя койками и книжным шкафом имела два окна, выходившие в сад. Когда хозяйка оставила квартирантов одних, Ожогин взял свой шарф, завесил электрическую лампочку и открыл окно. На него пахнуло свежестью осенней ночи. Он молча вдыхал ароматный воздух, хлынувший из сада.
— О чем думаете, Никита Родионович? — спросил Грязнов.
— Ни о чем, — ответил Ожогин.
— Что будем делать?
— Ты ложись. Свет я сам выключу. Хочу с книжками познакомиться...
Шкаф был вместительный, книги содержались в образцовом порядке. Ожогин исключал мысль, что библиотека подобрана и завезена сюда специально. Вероятнее всего, книги принадлежали хозяину дома. Здесь были произведения русских классиков: Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Гончарова, Лескова. Целую полку занимали книги советских писателей: Горького, Шолохова, Гладкова, Серафимовича, Новикова-Прибоя, Леонова, Эренбурга, Тихонова.
Ожогин силился вспомнить, кто жил в этом доме. Он хорошо знал город, Здесь прошли его детские и юношеские годы. По этой улице он несколько лет подряд ходил в школу Рядом, за углом, начиналась улица Луначарского, на ней, в доме номер тридцать восемь, Ожогины жили безвыездно пятнадцать лет. Там родились он, его сестра, брат...
Ожогин закрывал глаза, напрягая память, и мысленно восстанавливал знакомый маршрут от дома до школы. Он ясно представлял, что именно в этом квартале, только на противоположной стороне, жил известный в городе детский врач Доброхотов. Немного дальше стоял дом видного царского чиновника Солодухина, бесследно исчезнувшего в девятнадцатом году. Рядом с солодухинским домом находилась аптека, в которую ему тогда часто приходилось бегать с рецептами, заказывать лекарства для матери, а больше всего для бабушки, окончившей здесь свои годы. А вот кто жил именно в этом доме, Ожогин вспомнить не мог.
«Неужели не знал? — спрашивал он себя. — Не может быть... не может быть... Не сейчас, так после, все равно вспомню. Завтра днем, при свете, разгляжу и вспомню», — решил он, наконец.
Грязнов уже спал. Измученный долгой дорогой, он теперь наслаждался отдыхом, Блаженная, едва уловимая улыбка дремала на его молодом лице.
Ожогин тихо разделся, выключил свет и лег. Он все еще силился вспомнить хозяина дома, но мысли уже были вялы, путались и, наконец, совсем исчезли. Ожогин незаметно уснул.
Первым проснулся Грязнов. В открытое окно глядело сентябрьское солнце. Из сада доносились шумные птичьи споры, Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить Ожогина, Грязнов бесшумно подошел к окну. Утро дышало пьянящей свежестью. В кустах сирени с сочными, еще не тронутыми желтизной листьями с шумом и писком копошились беспокойные воробьи По ветвям развесистой яблони резвились две красногрудые пичужки.
— Как хорошо! — вслух сказал Грязнов. Он глянул из окна вниз и, измерив расстояние между подоконником и землей, выпрыгнул, как был, в одних трусах, в сад. Воробьи с тревожным чириканьем разлетелись в разные с троны.
В саду было прохладно. Босые ноги сразу стали мокрыми от обильной росы. Не обращая на это внимания, Грязнов шел по саду и с ребяческой радостью наслаждался ранним утром. Сад имел запущенный, заброшенный вид. Все дорожки, аллейки и даже когда-то чистые лужайки густо заросли лопухами, лебедой, крапивой. Грязнову это нравилось, он любил бродить по лесу, а запущенный, заросший сад напоминал ему лес.
Обойдя сад и возвратившись к окну, Грязнов заметил небольшое отверстие, чернеющее в самом низу стены, и заглянул в него. Оттуда пахнуло сыростью.
«Наверное, ход в подвал», — подумал Грязнов и, пригнувшись, просунул свое тело в отверстие, напоминающее лаз. Но, едва сделав шаг, он сильно стукнулся головой о балку и присел.
— Правильно, — прошептал он не без злости. — Не суй нос, куда не следует.
Из окна комнаты послышался голос Ожогина:
— Андрей! Куда ты запропастился?
Когда Ожогин и Грязнов умылись и оделись, в комнату, постучав, вошла хозяйка. Она объявила, что завтрак всегда будет в девять утра, обед — в три, а ужин — в десять вечера. Поскольку сейчас не было еще и восьми, она уходила в город. Хозяйка выдала жильцам по два ключа от парадного входа и вторых дверей, непосредственно ведущих в комнаты, и ушла.
— Надо осмотреть дом, — предложил Грязнов. — Я обнаружил таинственное подполье.
Ожогин улыбнулся, но не отказался принять участие в обходе своих новых владений.
Подполье, куда неудачно пытался проникнуть Грязнов, занимало под домом очень немного места, и им, видимо, долго не пользовались. Чердачное помещение было сплошь завалено всяким скарбом: тут были и остатки развалившейся мебели, и битая посуда, и тряпье, и ветхие матрацы, круглые картонные коробки из-под шляп, несколько проржавевших железных птичьих клеток, масса пустых бутылок из-под различных марок вина, ящики, наполненные пухом и перьями, ворох сгнивших и уже никуда негодных рыбачьих сетей.
Комната хозяйки была отделена от спальни жильцов толстой, фундаментальной стеной. Оставшийся на минутку в этой комнате Грязнов громко произнес несколько слов, и находившийся в спальне Никита Родионович не мог разобрать их: значит, можно разговаривать свободно, не опасаясь быть услышанными.
В комнате хозяйки стояли кровать, ветхий комод, платяной шкаф и проржавевшее от времени зеркало в бронзовой раме.
Большая столовая ничего, кроме стола и стульев, не имела. В зале, устланном пестрым паласом, стояли два шкафа, так же, как и в спальне, наполненные книгами, пустой незапертый сундук и в углу расстроенное пианино, издававшее до того тягостные, рвущие душу звуки, что до него страшно было дотронуться. Над пианино, на стене, висела гитара.
— Кажется, нам здесь будет не скучно, — заметил Грязнов и провел пальцами по струнам гитары. Они отозвались звонко, мелодично.
