Сержант Ларутин долго служил в военном флоте матросом; он гораздо лучше умел ходить по палубе корабля, чем по земле, и потому никак не мог отстать от привычки расставлять на ходу ноги, сгибая обручем руки, и выпячивать грудь вперед, как приходится делать на борту корабля, чтобы сохранить равновесие во время килевой или бортовой качки; эта особенность не ускользнула от внимания туземцев: они сию же минуту, со свойственным им природным остроумием, дали сержанту вышеупомянутую кличку.
В похвалу сержанту Ларутину скажем, что эта кличка не оскорбляла его, а, напротив, льстила его самолюбию: этим самым он признавался за настоящего моряка.
— Я хочу сказать, — самодовольно произнес сержант, продолжая крутить усы, — что не может быть, чтобы вы исполнили поручение генерала Монкальма.
— Ононтио — отец Тареа; когда Ононтио приказывает, сын повинуется; если бы поручение не было выполнено, то разве Тареа был бы здесь?
Имя «Ононтио», которое туземцы дали губернатору колонии, а также и генералу Монкальму, часто будет упоминаться в нашем рассказе, и поэтому мы в двух словах объясним его происхождение.
Одним из первых губернаторов Канады был некто по имени де Монманьи; так как это имя было трудно выговаривать краснокожим, то миссионеры-францисканцы переиначили его согласно латинскому корню «монс магнус» и сделали из него Большую Гору, после чего индейцы буквально перевели его — Ононтио, что имеет то самое значение; с тех пор это имя присваивалось туземцами всем без различия губернаторам и главнокомандующим в Новой Франции.
— Как! Вы действительно исполнили данное вам поручение? — вскричал удивленный сержант.
— Тареа — вождь, — отвечал, выпрямляясь, индеец, — язык у него не раздвоен; ложь никогда не выходит из его уст.
Опешивший сержант повернулся к охотнику, который следил за этим разговором, насмешливо улыбаясь, но не выказывая ни малейшего намерения вмешиваться.
— Я вам говорил ведь, — сказал канадец, отвечая на вопросительный, недоумевающий взгляд сержанта, — вы еще новичок в колонии, господин Ларутин, вы не знаете индейцев; потерпите немножко; если вас за это время не оскальпируют, то вы научитесь здесь таким вещам, какие вам и не снились никогда по ту сторону океана.
— Оскальпировать! — вскричал сержант, инстинктивно хватаясь за голову. — Неужели же эти рассказы справедливы? Неужели дикие и вправду скальпируют врагов? Неужели у них есть такой страшный обычай?
— Конечно есть, и хорошо еще, если они сжигают врагов живьем, не подвергнув их предварительно истязаниям в течение нескольких дней.
— Ах, черт возьми! Знаете что, Бесследный, после ваших слов я начинаю сильно сожалеть о Франции.
— Подождите, через несколько дней вы будете жалеть о ней еще больше, — сказал охотник насмешливо. — Но нечего терять время, не будем заранее тревожиться и болтать, как старухи, вместо того чтобы делать дело. Как же нам быть, вождь? Вы никого с собой не взяли?
— Нет. Тареа обо всем подумал: волок слишком труден, большая потеря времени, мои бледные братья дойдут до Ориньяля, там ждет пирога; переехать в ней можно, если она не слишком нагружена.
— Черт возьми! Ваша ведь правда, вождь, я и не подумал об этом, ступайте, мы пойдем за вами; только я должен вас предупредить, что недалеко отсюда я заметил очень подозрительный свет.
— Бесследный обладает орлиным взором, от которого ничто не ускользает, — любезно заметил вождь. — Тареа заметил их; ирокезы слишком сильно любят огненную воду, от пьянства шаги бывают тяжелые, и следы бывает трудно загладить.
— Так это ирокезы? Я тоже думал.
— Да, это бродячие собаки, «мадуас», но мы все трое — воины, нам они не страшны; наши друзья ждут по ту сторону медвежьего волока.
— Верно, вождь, не следует заставлять их слишком долго ждать, не будем больше медлить, идем. Ну, господин Ларутин, — прибавил канадец, дружески хлопнув по плечу сержанта, — вы слышали, что сказал вождь?
— Слышать-то слышал, но вот, хоть убей, ничего не понял из этой тарабарщины.
— Это правда, язык гуронов не похож на наш. Я вам сейчас объясню все; дело в том, что нам предстоит прелестная прогулка при свете луны, причем за нами по пятам будут гнаться быстроногие ирокезы, так что каждую минуту нам будет угрожать нападение, поэтому, господин Ларутин, если вы не хотите, чтобы с вас сняли скальп, то держитесь крепче.
— О, неужели все это правда? — сказал сержант, не особенно довольный перспективой, которую рисовал ему охотник.
— Истинная правда, я вас предупредил. Так как вы не привыкли ходить по лесам, то идите позади вождя, а я пойду в арьергарде. Идем.
Все трое выстроились гуськом, по-индейски, крупно зашагали по направлению к лесу и решительно углубились в чащу деревьев, корни которых достигали почти самых берегов реки.
Повыше деревни по названием Триречье, куда шли напрямик наши знакомцы, река Св. Лаврентия изобилует водопадами, которые совершенно прекращают судоходство иной раз мили на две и даже на три.
Чтобы облегчить по возможности это неудобство, индейцы и, следуя их примеру, канадцы, доплыв до такого водопада, имеют обыкновение выходить на берег, разгружать свои пироги и переносить их на плечах через водопад.
Это называется волок.
Пироги, употребляемые индейцами и охотниками, строятся из березовой коры и обшиваются с внутренней стороны досками из какого-нибудь гибкого дерева толщиной в мизинец; таким способом построенная и способная вместить от восьми до десяти человек пирога легко может быть перенесена на руках одним человеком на расстояние нескольких миль.
Между тем наши три авантюриста шли молча и настолько быстро, насколько позволяла местность и почва. Все трое были настороже и держали ружья наготове.
Лес был совершенно чист от валежника; деревья достигали чудовищной высоты, образуя над головами путешественников огромный зеленый свод, сквозь который и днем-то солнечные лучи едва-едва проникали; а теперь, в этот поздний час, воздух под сводом был тяжелый, темнота была почти полная и тишина глубочайшая; лишь по временам до слуха доносился чуть слышный ропот отдаленного водопада, либо треск сухой ветки, падающей с дерева.
Этот суровый пейзаж действовал на воображение и заставлял трепетать сердце в груди.
Сержант Ларутин, несмотря на все превосходство, которое он себе приписывал, несмотря на свою бесспорную храбрость, невольно поддался влиянию этой могучей природы, с которой до сих пор еще не имел случая познакомиться так близко.
Они шли таким образом более четырех часов, не обменявшись ни словом. Обыкновенно насмешливое лицо сержанта было серьезно и брови нахмурены; видно было, что ему сильно не по себе, что он чувствовал бы себя гораздо лучше в Квебеке или Монреале, чем здесь, в этом непроходимом лесу.
