— Теперь он серый, мой генерал, но во времена башмачника Тибо, тридцать лет назад, он был черным. Я и сам, мой генерал, тридцать лет назад был черным, словно ворон, а теперь серый, как Доктор.
Доктором звали нашего кота, которого я попытался более или менее прославить в своих «Мемуарах»; имя это он получил за роскошный мех, коим его наделила природа.
— Да, — сказал мой отец, — я знаю твою историю про башмачника Тибо. Но если черный волк — это дьявол, как ты говоришь, Моке, то он не должен меняться.
— Должен, мой генерал; за сто лет он становится совсем белым, а в полночь каждого сотого года снова делается черным как уголь.
— Ты прав, Моке; только, пожалуйста, не рассказывай эту увлекательную историю моему сыну, пока ему не исполнится, по крайней мере, пятнадцати лет.
— Это почему, мой генерал?
— Потому что незачем забивать ему голову такой чушью, пока он не будет в том возрасте, когда не боятся ни белых, ни серых, ни черных волков.
— Хорошо, мой генерал, я не стану ему об этом рассказывать.
— Продолжай…
— О чем мы говорили, мой генерал?
— О запанде, которую ты устроил у себя на животе. Ты говорил, что это превосходная запандя.
— Ах да! В самом деле, генерал, — запандя была превосходная. Она весила не меньше десяти фунтов, — да что я говорю! — в ней было верных пятнадцать вместе с цепью! Цепь я намотал себе на руку.
— И что было в ту ночь?
— Ох, в ту ночь было еще хуже. Раньше она приходила топтать меня в кожаных башмаках, а в ту ночь явилась в сабо.
— И теперь она приходит…
— Каждую ночь, мой генерал. Вы же видите, какой я стал тощий и хилый. Но сегодня утром я принял решение.
— Какое же решение ты принял, Моке?
— Я ее застрелю из ружья — вот что я сделаю!
— Мудрое решение. И когда ты собираешься привести приговор в исполнение?
— Сегодня вечером или завтра, мой генерал.
— Черт возьми, я как раз хотел послать тебя в Виллер-Эллон.
— Ничего, мой генерал. Это срочное дело?
— Очень срочное.
— Ну, так я схожу в Виллер-Эллон — до него четыре льё, если идти лесом, — и к вечеру вернусь; это всего-то восемь льё, генерал, мы во время охоты и дальше забирались.
— Договорились, Моке. Я дам тебе письмо к господину Коллару, и ты его отнесешь.
— Отнесу, мой генерал.
Отец поднялся с постели и написал г-ну Коллару следующее письмо:
«Мой дорогой Коллар!
Посылаю к Вам моего дурака-сторожа — Вы его знаете, — который вообразил, что одна старуха приходит терзать его по ночам и, чтобы избавиться от мучений, решил попросту убить ее. Но, поскольку суд может не одобрить этот способ борьбы с кошмаром, я изобрел предлог, чтобы отправить Моке к Вам. Пожалуйста, в свою очередь придумайте для него поручение к Данре, в Вути; тот пошлет Моке к Дюлолуа, а последний, если ему будет угодно, может послать его к черту под любым предлогом.
В общем, главное — заставить его гулять по меньшей мере две недели. За это время мы переберемся в Антийи, и тогда, раз мы уедем из Арамона, а кошмар, вероятно, по пути отстанет, мамаша Дюран сможет спать спокойно, чего я не могу ей обещать, пока Моке останется поблизости.
Он принесет Вам дюжину куликов и зайца, которого мы подстрелили вчера, когда охотились в болотах Валлю.
Самый нежный привет прекрасной Эрмини и тысячу поцелуев милой малютке Каролине.
Ваш друг Алекс. Дюма».Моке отправился в путь через час после того, как письмо было закончено, и появился в Антийи через три недели.
— Ну что? — спросил мой отец, видя Моке в добром здравии и прекрасном настроении. — Что с мамашей Дюран?
— Что ж, мой генерал, — весело ответил Моке, — она меня оставила в покое, старая кротиха; похоже, за пределами округа она бессильна.
7
Со времени кошмара Моке прошло двенадцать лет. Мне исполнилось пятнадцать.
Была зима 1817–1818 года.
Увы! Моего отца уже десять лет не было в живых.
Нам пришлось расстаться с садовником Пьером, с камердинером Ипполитом, со сторожем Моке.
У нас больше не было ни замка Ле Фоссе, ни виллы в Антийи; мы жили в Виллер-Котре, в маленьком домике на площади напротив фонтана, и моя мать держала табачную лавочку.
Там продавался еще охотничий порох, дробь и пули.
Как я писал в своих «Мемуарах», я уже тогда был хоть и юным, но завзятым охотником.
Вот только охотился в полном смысле слова я лишь в том случае, если мой родственник, г-н Девиолен, инспектор лесов в Виллер-Котре, с разрешения моей матери брал меня с собой.
Все остальное время я занимался браконьерством.
Для охоты и браконьерства у меня было чудесное одноствольное ружье с выгравированной монограммой княгини Боргезе (прежде оно принадлежало ей).
Мой отец подарил мне это ружье, когда я был еще ребенком; после смерти отца наше имущество распродавали, но я так настойчиво просил отдать мне мое ружье, что его не продали вместе с другим оружием, лошадьми и экипажами.
Больше всего я любил зиму.
Зимой земля покрыта снегом, птицы не могут найти себе пропитание и прилетают туда, где для них рассыпано зерно.
У некоторых из друзей моего отца были прекрасные большие сады, и мне позволяли охотиться там на птиц.
Расчистив в снегу площадку, я бросал горсть зерна, прятался неподалеку и ждал. Одним выстрелом мне удавалось убить шесть, восемь, иногда десять птиц.
Если снег задерживался, можно было надеяться, что затравят волка.
Загнанный волк принадлежит всем.
Это общий враг, преступник, объявленный вне закона. Каждый имеет право выстрелить в него. Так что можете не сомневаться, что, несмотря на протесты моей матери, видевшей в охоте двойную опасность для меня, я хватал свое ружье и первым оказывался на условленном месте.
Зима 1817–1818 года была суровой.
Снега выпало на фут, сверху подморозило, и уже две недели держался наст.
И тем не менее ничего не происходило.
Однажды около четырех часов пополудни к нам в лавочку зашел Моке, чтобы купить пороху.
Сделав покупку, он подмигнул мне. Я вышел вслед за ним.
— Ну что, Моке? — спросил я у него. — В чем дело?
— Не догадываетесь, господин Александр?
— Нет, Моке.
— Не догадываетесь, что, раз я пришел за порохом к госпоже генеральше, вместо того чтобы купить его в Арамоне, то есть вместо четверти льё прошел целое льё, значит, я хочу пригласить вас на охоту?
— Мой славный Моке! На кого же мы будем охотиться?
— На волка, господин Александр.
