Смок на минуту задумался, взвесил количество миль и переложил их на единицы времени, измеряемого его выносливостью.
— Я могу быть там завтра вечером, — заявил он.
— Хорошо, — подхватил Малыш. — А я останусь и буду съеден.
— Но я возьму по рыбе на каждую собаку, — прибавил Смок. — И порцию еды для себя.
— Конечно, тебе надо будет проглотить что-нибудь, если ты собираешься быть в Муклуке завтра вечером.
Через посредство Карлука Смок изложил индейцам свой план.
— Зажигать огни, длинные огни, много огни, — закончил он. — Много белый человек жить Муклук. Белый человек много хороший. Белый человек много пища. Пять снов моя прийти обратно много пища. Этот человек, его имя Малыш, много хороший друг мне. Он остаться тут. Он большой начальник, поняли?
Карлук кивнул головой и перевел его речь.
— Вся пища остаться здесь. Малыш дать пища. Он начальник, поняли?
Карлук перевел и это. Мужчины закивали головами и разразились гортанными криками одобрения.
Смок оставался в лагере до тех пор, пока не была налажена работа. Те, у кого еще оставались силы, ползали или ковыляли, собирая топливо. Были разложены длинные индейские костры. Малыш с дюжиной помощников занялся стряпней, стукая короткой дубинкой по тянувшимся к нему со всех сторон жадным рукам. Женщины стали греть на огне снег, которым наполнили всю имевшуюся под рукой посуду. В первую очередь все получили по тонкому ломтю ветчины, а потом по ложке сахару, надо было хоть как-нибудь притупить их острый голод. Скоро на кострах, кольцом окружавших Малыша, зашипели горшки с бобами, а сам Малыш жарил и раздавал тончайшие оладьи, пронзая гневным взором тех, кто пытался схватить лишнюю порцию.
— Я займусь стряпней, — говорил он Смоку, прощаясь. — А ты лети во весь дух. Всю дорогу туда рысью, а обратно галопом. Сегодня и завтра ты будешь в пути, и раньше чем через три дня не сможешь вернуться. Завтра они съедят последнюю из собачьих рыб и останутся без крошки пищи на целых три дня. Тебе придется поторопиться, Смок. Тебе придется очень поторопиться.
III
Несмотря на то что сани были нагружены только шестью сушеными рыбами, двумя-тремя фунтами мороженых бобов с салом и меховым спальным мешком, Смок двигался довольно медленно. Вместо того чтобы сидеть в санях и подгонять упряжку, ему приходилось возиться с шестом, бежать рядом с собаками. Кроме того, он много работал в течение дня и чувствовал себя очень усталым. Устали и собаки. Долгие полярные сумерки настигли его, едва только он перебрался через хребет и оставил за собой Лысые Камни.
Путь под гору был уже значительно легче. Время от времени Смок мог позволить себе роскошь вскочить в сани и на протяжении шести миль ограничиться понуканием измученных собак. Ночь застала его в широком русле какого-то безымянного ручья. Ручей вился по долине подковообразными изгибами, и, чтобы выиграть время, Смок решил выбраться из русла и ехать напрямик. Вскоре он сбился с пути и снова вернулся к руслу. В течение часа он тщетно пытался взять верное направление и, убедившись, наконец, в бесполезности дальнейших блужданий, развел костер, дал каждой собаке по половине рыбы и разделил на две части свой собственный паек. Потом закутался в спальный мешок и, прежде чем сон сморил его, успел разрешить мучившую его задачу. Последняя пройденная им долина лежала у разветвления ручья. Он отдалился от правильного пути на целую милю. В данный момент он находился в основном русле, ниже того места, где проложенный им с Малышом путь пересекал долину и вел через маленький ручеек к низкому холму, находившемуся на другом берегу ручейка.
Как только забрезжило утро, он собрался в путь натощак и поднялся вверх по руслу на милю. Без завтрака и не накормив собак, он гнал восемь часов не отдыхая, пересекая мелкие ручьи, низкие перевалы и спускаясь вниз по ручью Минноу. К четырем часам пополудни он, в сгущающихся сумерках, выехал на хорошо наезженную дорогу вдоль Оленьего ручья. До конца путешествия ему оставалось еще пять-десять миль. Он сделал привал, развел костер, дал собакам по полрыбы и съел свой фунт бобов. Потом вскочил в сани, крикнул «пошел!» и погнал собак.
— Приналягте, псы! — кричал он. — Добывайте жратву! До Муклука ни крошки! Гоните, волки! Гоните!
IV
Он подъехал к салуну Энни-Майн в четверть первого пополудни. Главный зал был переполнен, в огромных печах трещали дрова, и в помещении царила удушливая жара: вентиляции здесь не существовало. Треск фишек и шум за карточными столами сливались в монотонный аккомпанемент монотонному журчанию голосов. Люди беседовали стоя и сидя, по двое и по трое. Весовщики ни на минуту не покидали своих весов, ибо ходовой разменной монетой был золотой песок, которым приходилось оплачивать даже выпивку у стойки, стоившую какой-нибудь доллар.
Стены комнаты были сложены из бревен, не очищенных от коры, щели законопачены полярным мхом. Из открытой двери танцевального зала доносились бравурные звуки рояля и скрипки. Только что состоялся розыгрыш «китайской лотереи», и счастливчик, которому достался главный выигрыш, пропивал его в обществе полудюжины товарищей-собутыльников. За столом для игры в фаро и рулетку царило деловое спокойствие. Так же спокойно было за столами для покера, вокруг которых собралось множество зрителей. Еще за одним столом шла серьезная, сосредоточенная игра в «Черного Джека». Только со стола для игры в кости доносился шум, так как один из игроков швырял кости на зеленое сукно стола со всего размаха, точно преследуя ускользающее от него счастье. «Эй, четверка! — вопил он. — Да ну, иди же! Где же ты, четверочка? Иди! Ну, тащи домой закуску!»
Калтус Джордж, рослый, коренастый индеец из Сёркла, неподвижно стоял в стороне, прислонившись к бревенчатой стене. Он был цивилизованным индейцем — если только жить, как живут белые, значит быть цивилизованным. Он чувствовал себя смертельно обиженным, и обида эта была очень давнишняя. В течение многих лет он делал все, что делают белые, работал бок о бок с ними и зачастую даже лучше, чем они. Он носил такие же, как у них, брюки, такие же шерстяные толстые рубахи. У него были такие же часы, как у них, он так же, как и они, расчесывал свои короткие волосы на боковой пробор и ел ту же пищу — бобы, сало и муку. И все же ему было отказано в величайшей награде белых — в виски. Калтус Джордж зарабатывал большие деньги. Он делал заявки, продавал и покупал участки. А сейчас он был погонщиком собак и носильщиком и брал по два шиллинга с фунта за зимний пробег от Шестидесятой Мили до Муклука, а за сало, как это было принято, — три. Его кошель был туго набит золотым песком. Он мог заплатить за сотню выпивок. И все же ни один буфетчик не отпускал ему спиртного. Виски — согревающее, живительное виски — лучшее благо цивилизации — было не для него. Только из-под полы, таясь и дрожа, по непомерно высокой цене мог он добыть себе выпивку. И он ненавидел эту проклятую межу, отделявшую его от белых, — ненавидел глубоко, много лет. А как раз сегодня он особенно изнывал от жажды, бесился и больше, чем когда бы то ни было, ненавидел белых, которым он так упорно подражал. Белые милостиво разрешали ему проигрывать добытое им золото за их карточными столами, но ни за какие деньги он не мог получить спиртного за их стойками. Поэтому он был очень трезв, очень логичен, и поэтому же он был необычайно мрачен.
