Этот господин Жено дал мне к одному из своих приятелей в Рио-де-Жанейро записку, которая принесла мне большую пользу.
«Ла-Портенья» шла ходко. Сперва мы увидели в туманном ореоле прозрачных облаков пик Тенерифе; вначале он был едва различим, но вскоре можно было ясно видеть его даже без помощи подзорной трубы, а на следующее утро мы уже стояли на рейде Тенерифе.
Это самый большой из группы Канарских островов, принадлежащих испанцам. Собственно говоря, это африканский остров. Торговлю он ведет довольно оживленную, главным образом благодаря удобному расположению своего порта, а следовательно, и проплывающим судам, которые сюда заходят.
Рейд здесь превосходный, вид с моря поразительный, но едва только вы ступите на берег, как впечатление тут же меняется.
Весь город и его столь удобная гавань, окруженная молом, находятся в запустении. Мол почти совсем развалился и представляет собой груду развалин. Улицы, хотя и широкие и прекрасно спланированные, содержатся в такой грязи и неряшливости, что город производит отвратительное впечатление.
Зловоние улиц доводило меня до крайне болезненного состояния; впрочем, доктор Лежандр предупреждал меня об этом, так что я получил только то, что должен был ожидать, отправляясь на берег.
Тем не менее, вернувшись на судно, я с наслаждением любовался восхитительной панорамой острова с величественным пиком, достигающим трех тысяч семисот метров высоты.
Я слышал, что внутри остров лесист и представляет собой прекраснейшее местоположение.
В шесть часов капитан и пассажиры, сходившие на берег, вернулись на судно, а в восемь «Ла-Портенья» стала под паруса и пошла в Рио-де-Жанейро.
ГЛАВА II. По пути в Рио-де-Жанейро
Данте в числе мук своего «Ада» забыл одну ужаснейшую муку — это мука людей различных стран, собравшихся со всех концов света, людей различного развития, образования и воспитания, с разными интересами и разными характерами, которые вынуждены жить вместе, общей жизнью, не зная друг друга, в мучительной близости и вечной скученности, соседстве за столом и в постели, на палубе и общей зале по вечерам, не имея возможности уйти от них ни на минуту, отдохнуть хоть на полчаса от их присутствия, надоедливого и докучного, — и это в продолжение целого месяца или по меньшей мере двадцати дней и двадцати ночей. Такова жизнь пассажиров судна где бы то ни было. В течение трех-четырех первых дней это еще сносно. Каждый вносит свое, люди приглядываются друг к другу, изучают один другого, знакомятся, улыбаются друг другу, рисуются один перед другим и взаимно наблюдают друг за другом. Это еще довольно интересно, но затем, мало-помалу, выясняется настоящий характер каждого, пассажиры перестают улыбаться и начинают кисло поглядывать один на другого. По прошествии восьми-девяти дней они уже ненавидят друг друга, готовы вцепиться один другому в горло; сплетни, пересуды и наговоры растут и множатся с поразительной быстротой; скука и раздражение подливают масла в огонь, и жизнь становится адом для всех.
Одни приводят целые дни во сне и дремоте, другие дуются в карты или пьют и едят целый день, некоторые читают или делают вид, будто читают. И это было бы еще сносно, но вот на сцену выступают женщины — и начинается соревнование и соперничество всякого рода; ребятишки пищат, ссорятся, шныряют между ног. В конечном итоге все избегают даже говорить друг с другом, кроме случаев крайней необходимости, и начинают считать не только дни, но и часы с минутами, отделяющие несчастных пленников моря от часа их освобождения друг от друга и от этой невыносимой жизни.
Господа офицеры и экипаж не страдают от этой невыносимой пытки — и это весьма логично и естественно: их служебные обязанности не дают им скучать, у них едва находится свободная минутка для отдыха; для них переезд в двадцать дней сущий пустяк; они едва успеют заметить его. В мое время, когда я сам был моряком, до применения пара, рейсы были ужасно продолжительны — самые меньшие длились месяца три, а встречные ветры и продолжительные штили еще больше затягивали плавание. Жизнь становилась до крайности монотонной, кругом не было ничего, кроме моря и неба, неба и моря; мы становились желчны, раздражительны, не выносили друг друга и в конце концов начинили питать друг к другу глухую, затаенную ненависть. Но едва только на горизонте появлялся клочок земли, как все было забыто, мы снова делались веселы, дружны и доброжелательны друг к другу.
Но теперь я, мало-помалу, стал грустен, задумчив, уединялся как можно чаще, словом, насколько я был весел и общителен в первые дни, настолько стал угрюм и нелюдим впоследствии.
Я часто думал, что прошло уже тридцать лет с тех пор, как я в последний раз видел Рио-де-Жанейро, и мне становилось почти страшно увидеть его вновь.
Пока «Ла-Портенья» делает по шести узлов1 по спокойной поверхности океана, мы воспользуемся этим благоприятным моментом и повторим вкратце историю той страны, куда лежит наш путь.
Честь открытия Бразилии принадлежит португальцу Педру Альваришу Кабралу. Двадцать пятого апреля 1500 года португальцы впервые ступили на берег этой страны в Порту-Сегуру. Как это всегда бывало, туземцы приняли вновь прибывших бледнолицых людей с полным радушием и гостеприимством.
Понятно, что адмирал, командовавший португальской эскадрой, воспользовался дружеским расположением гостеприимного и бесхитростного народа, чтобы водрузить тут же, на берегу, крест и столб с португальским гербом, означавшим завоевание этой страны и обрекавшим весь этот народ на унизительное рабство и на безжалостное избиение в близком будущем, в благодарность за их радушный и дружественный прием.
На этом берегу жили два племени: тупинамба и аймара. Что сталось с первым из них, с целым народом, состоявшим из шестнадцати сильных и многочисленных племен, никому не известно.
Тупи, этот многочисленный кочевой народ Бразилии, почти совершенно исчез; лишь изредка в каком-нибудь заброшенном селении можно встретить остатки этих племен.
Что же касается аймара, этих страшных, опасных людоедов, то они уцелели и в продолжение почти целых трех веков вели упорную борьбу с завоевателями, но окончательно разбитые и побежденные, переменили свое название и бродят теперь под именем ботокудо2 в сьеррах и моренах Бразилии, где непроходимые, недоступные девственные леса гостеприимно раскрыли им свои объятья и укрывают их от ненасытных и беспощадных преследователей. Многие из этих племен бежали даже в самую глубь грозной пустыни Чако.
С ними, быть может, исчезнет навсегда великая, древняя семья бразильских туземцев тамойос, родоначальников всего коренного населения Бразилии, которые в эпоху покорения и завоевания насчитывали до ста шестнадцати племен, могущественных и сильных своей численностью.
