— Ко мне, ко мне! - добродушно звал я его. Но пес и не собирался плыть ко мне — он направился к берегу, с тяжелым придыханием взобрался на плавун; и тут я увидел то, что потрясло меня: злобно рыча, он набросился на уток и остервенело начал их рвать. В воздух летели перья и клочья мяса. «Да он же голодный до полусмерти», — мелькнуло у меня. Но нет, пес не пожирал уток. В злобном исступлении передо мною бесновался садист, упивавшийся видом и кровью растерзанных жертв и еще больше свирепевший от этого. От этой тупой злобы мне стало не по себе. Я запустил мотор и оставил пса сдыхать на болоте от голода.
Больше часа понадобилось мне для объезда озер. Они напоминали гигантского спрута, от тела которого отходили многочисленные щупальца - протоки. Последних на карте не было вовсе. В некоторые протоки я заезжал, углубляясь в плавни на несколько километров, но, как ни странно, уток в них встречалось мало. Лысух я не считал за уток - их-то плавало множество. Забавно было смотреть, как они натужно хлопали крыльями по воде, удирая от лодки. Лысуха и впрямь неуклюжая и неприглядная птица. Своим оперением она похожа на ворону, и клюв у неё такой же острый, только светлый, с белой бляшкой - наростом на лбу. Летун из лысухи неважный: поднимается она тяжело, летит медленно, часто взмахивая короткими крыльями. Ей далеко до пируэтов таких асов полета, как чирок или чернеть; изменить направление полета лысуха может только по большой дуге. В случае опасности скрывается вплавь и очень неохотно поднимается на крыло. Правда, иногда она проделывает трюк, не доступный ни одной водоплавающей птице: спасаясь от врага, на всей скорости врезается в глухую стену тростника и мгновенно исчезает в нем. Как она не калечится при этом, непостижимо! Плавает и ныряет лысуха отменно, в этом многие утки уступают ей. Правда, есть у нее одна забавная странность: плывя, она все время кивает головой, как бы кланяется.
Лысухи заботливые и нежные родители. Совместно насиживая кладку яиц, они проявляют большую заботу о птенцах. Когда же в сумерках семейство выплывает на кормежку, то поднимает такой веселый и жадный гвалт, словно птиц морили голодом целую вечность. Они не брезгуют и животным кормом: рачками, жуками, личинками. Однако их основной рацион составляет растительная пища. Мне часто приходилось наблюдать, как, запустив голову под кочку, лысуха с шумом выдирала оттуда сочные луковицы корневищ каких-то растений. Сначала мы относились к лысухам равнодушно: внешний вид птиц создавал какое-то предубеждение. Но так было до тех пор, пока Власов не приготовил нам, со всем знанием деда, пару лысух. С того времени лысухам стало неуютно от нашего соседства. Мы охотились за ними с неменьшей страстью, чем за кряквами, да и как же могло быть иначе, если вдруг оказалось, что по вкусу нежное мясо осенней лысухи не уступает мясу прославленного осеннего чирка.
День кончался, я подумывал о. возвращении домой, но меня все больше смущала мысль о брошенном псе. Все-таки он был не мой.
Пес ожидал меня как ни в чем не бывало. Не успела лодка ткнуться в берег, как он уже сидел в ней.
За первой же попавшейся лысухой он попытался броситься в воду. Я остановил мотор, отрезал кусок веревки и поманил его коркой хлеба. Борьба разгорелась жестокая, но я все же связал его по всем правилам звероловного искусства, а в злости своей даже привязал ему хвост. Отдышавшись, пустился дальше. Минут через пятнадцать я с огорчением заметил, что, кажется, ошибся протокой: по времени должно уже быть большое озеро, а протока продолжала оставаться подозрительно прямой и чистой. Спустя несколько минут мои опасения подтвердились. Протока неожиданно закончилась глухой стеной камыша и травы. Я развернулся и, выжав рукоятку газа до предела, помчался обратно. Выйдя к устью, взял вправо, пока не увидел следующую змейку протоки. На этот раз мне показалось, что я иду правильно. Проточка так же виляла, попадались такие же плавуны и заросли камыша. Большое озеро все не появлялось. Неожиданно протока раздвоилась на два рукава. Я свернул налево и через несколько минут снова очутился на месте поворота.
Третья протока завела в такую чащобу камыша, что я едва выбрался. Снова вышел на озеро, внимательно осмотрелся и понял, что заблудился. Хуже всего было то, что, въезжая на озера, я не заметил, с какой стороны это сделал. К северу от меня находилась Ханка, километрах в пятнадцати на западе виднелась Лузанова сопка, южнее, за широким массивом плавней, лежало озеро Тростниковое, где-то далеко на востоке, у синеющего на горизонте хребта, проходила железная дорога. Я прекрасно знал, что где находится, но не мог найти выход из этих проклятых камышей. Солнце коснулось горизонта, когда я опять сделал попытку найти проход, но забрался в такие дебри, что уже в нескольких шагах не мог ничего рассмотреть в зеленом буйстве травы. Выбравшись на чистую воду, остановил мотор, не зная, что делать. Начало смеркаться, накрапывал мелкий осенний дождик. На душе стало досадно и чуть тревожно. И все же охотничья страсть оказалась сильнее всех тревог: над озером засновали утки, и я, махнув на все рукой, помчался к ближайшему мыску, вогнал с разгона в траву лодку, бросил на нее охапку камыша и набил карманы патронами.
Первый табунок чирков начал разворот метрах в сорока от меня. Я поймал их карусель на мушку и произвел в стае такое опустошение, что только двум из них удалось улететь. Три утки плавали кверху брюшками, два подранка пытались удрать. Пока заряжал опустевший магазин, один подранок успел заплыть в траву. Только я настроился закурить, как протяжный свист сверху невольно заставил меня втянуть голову в плечи. Прямо из-за спины, с большой высоты, на озеро садились шилохвости. Их вывалилось штук пятьдесят, и шли они на посадку, как пикировщики, со свистом рассекая воздух острыми концами своих неподвижных крыльев.
Шилохвости относятся к благородным уткам, поэтому их появление всегда волнует. По размерам они уступают кряквам, но шея у шилохвости длиннее, из-за чего в полете птица, кажется, больше.
Весной селезень шилохвости выглядит одним из самых нарядных джентльменов среди утиных ухажеров. Пожалуй, только селезни мандаринки да широконоски могут соперничать с ним. Его бурая с маслянистым отливом голова, радужное оперение крыльев, острый шилообразный хвост и мелодичный далеко слышимый свист «пфлю-пфлю» не могут оставить равнодушными не только его подружку, но и всех охотников. Осенью все шилохвости на «одно лицо». И селезни и утки покрываются серым нарядом, и различить их трудно. Наблюдая за шилохвостями, я прозевал пару чернетей, налетевших на меня. Правда, тут же показалась третья. Она шла как боковая тарелка на стенде, но после выстрела не разлетелась на куски, а как тряпка плюхнулась в воду. Следом два чирка как ошалелые налетели на меня и свечкой взмыли вверх. Два язычка пламени сорвалось со ствола моего ружья им вслед — и оба закувыркались вниз.
Нет, жизнь была хороша! Я был доволен своей стрельбой и втайне жалел, что никто меня не видел. Уже уверенный в своем мастерстве, я небрежно приложился по кряковому селезню, даже не сплюнув окурка. Селезень летел низко и медленно, хрипло шавкая на лету. Мысленно я уже представил, как он перевернется кверху брюхом и мелко-мелко задергает красными лапами. Пять раз оттарабанил по нему браунинг — селезень же, оскорбительно капнув, не потеряв ни пера, благополучно улетел. Это было так неожиданно, что мне не хотелось верить, но пять качающихся на воде гильз говорили, что это так.
Я снова разрядил магазин по крякушам. На этот раз они напугались, и только. Машинально я ощупал пальцами дробь в патронах: все было на месте, все правильно, а кряквы падать не хотели. Я промахнулся и в третий и в четвертый раз. Руки начали дрожать. Хищно шаря взглядом по горизонту, я с яростью пальнул в двух чирков, и они двумя всплесками оборвали свой полет. Уже в темноте выстрелил по силуэту кряковой утки, но сколько ни прислушивался — шума падения не услышал.
