class="p1">— На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? — Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: — Пить-пить-пить! Пить-пить-пить! — Сперва длинное «пить» и затем два коротких.
Славка повторяет, но у него так не получается. За окном раздается тарахтенье дрожек.
— Есть кто? — слышится властный голос.
Степан Кузьмич вскочил… Знакомый голос!
Вошел высокий небритый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.
Быстров вытянулся.
— Афанасий Петрович?! Здравствуйте, товарищ Шабунин!
— Здравствуйте, Степан Кузьмич… — Приезжий взглядом обвел комнату. — Где же все?
— Нормально, за околицей…
— А это кто?
Шабунин оценивающим взглядом посмотрел на мальчика.
— Руководитель местной коммунистической молодежи.
Шабунин слегка улыбнулся.
— Не мал?
— Мал, да дорог, — серьезно ответил Быстров. — А вы к нам каким образом?
— Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.
В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Плакаты Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.
Слава сжался в комок, ему очень хочется остаться. Шабунин опустился на диван, кивнул Быстрову:
— Докладывайте обстановку.
— Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать… Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости…
Шабунин нетерпеливо перебил:
— Ну, а сам, сами? Коммунисты эвакуировались?
Быстров нахмурился.
— Непроявившие себя оставлены по домам.
— А проявившие?
— Собраны в кулак. Отрядик сформировали…
— Что будете делать?
— Появляться то здесь, то там. Советская власть не кончилась. Не давать жизни дезертирам. Нападать на мелкие части противника…
Шабунин пристально посмотрел в окно. Кто-то кричал визгливо, жалобно: то ли кого бьют, то ли оплакивают. Быстров не обращал внимания на крик, и Шабунин отвернулся от окна.
— Уверены, что Советская власть не кончилась?
— Уверен.
— И я уверен.
Славка слушал как завороженный и думал: «Вот что делает людей коммунистами: доверие и уверенность. Доверие и уверенность приносят победу в самых невероятных обстоятельствах…»
Шабунин сжал губы, покачал головой, точно не слышно сказал что-то самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:
— Должен сказать, что положение весьма катастрофическое. — Сердито посмотрел на Славку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: — А ты слушай да помалкивай, мы языкастых не любим.
Его учили помалкивать, но лишь много позже узнал он, что не болтать языком и жить молча — совсем неравноценные вещи.
— …Малоархангельск мы сдадим. Сдадим Ново-силы И Орел, вероятно, сдадим. Фронт откатился к Туле. Но Тулу не сдадим. Это не предположение. Так сказал Ленин. Они рвутся к Москве, но мы отбросим их и погоним, и чем меньше перегибов с крестьянами, тем скорее погоним…
Быстров тряхнул головой, льняная прядь наползла на глаза, рукою взъерошил волосы.
— Разрешите обратиться к уездному комитету партии?
— Обращайся, — Шабунин поморщился. — Знаю, что скажешь, и наперед говорю: отказ.
— Много коммунистов ушло в армию?
— Кого послали, но кого велят и придержать. Сейчас тут — тот же фронт… Требуется разумное равновесие.
Быстров с надеждой в голосе сказал:
— Архив отправлен, исполком эвакуирован, к появлению врага все подготовлено. Разрешите на фронт? Афанасий Петрович, я очень прошу!
— Нет, нет, — сухо обрезал тот, — мы не можем оголять тыл. В армию всем хочется, а отодвинется фронт, кто здесь останется?
Молча протянул Быстрову руку, подошел к дивану, протянул руку Славке и сказал:
— Ну, я пошел.
Втроем вышли на крыльцо. На козлах тарантаса дремал парень в брезентовом плаще.
— Селиванов!
Парень встрепенулся, задергал вожжами.
— Давай в Покровское.
На речке кто-то стучал вальком, девка или баба делает свое дело, полощет белье.
— Все нормально, — негромко сказал Шабунин и, сидя уже в тарантасе, озабоченно спросил: — А как ваши люди, Степан Кузьмич, вы в них уверены?
Вместо ответа Быстров сунул в рот два пальца и свистнул. Тотчас же издали послышался ответный свист, конский топот и чьи-то голоса.
Шабунин обернулся: из-за дальних изб к волисполкому мчалось несколько всадников.
— Прямо как в иллюзионе, — сказал Шабунин, — но запомните: здесь вам придется хватить лиха не меньше, чем на фронте.
— Это, конечно, что и говорить… — вздохнул Быстров.
— Ну, вот и договорились, — Шабунин легонько хлопнул кучера по плечу. — Поехали.
— Кто это? — спросил Слава, когда они отъехали.
— Секретарь укома. Серьезный мужик… А ну, как кричат перепела? — повернулся Быстров к мальчику. — Давай, давай!
Слава подумал, что это очень уж неконспиративно, но подчинился приказу:
— Пить-пить-пить!
И задохнулся от жуткого предчувствия опасности.
День стоял удивительный, солнечный и в то же время прохладный, какие бывают только в бабье лето. В открытое окно библиотеки народного дома вместе с неясными сельскими шумами лилось жужжанье запоздалой пчелы, еще собирающей нектар с последних осенних цветов.
Здесь же пахло старым устоявшимся деревом и благородною книжною пылью библиотечных шкафов.
Слава сидел в громадном кресле павловских времен, вплотную придвинутом к окну. На коленях у мальчика лежали книги. А за спиной вздыхал заведующий нардомом, бывший адвокат Андриевский. Он все пишет. Интересно, кому? О чем? Наверное, письма родственникам в Санкт-Петербург, как неизменно зовет он Петроград? Мол, живы, не беспокойтесь, все хорошо… А может быть, заговорщицкие письма? От него этого можно ждать, не любит он Советскую власть… Думая об этом, Слава смотрит в окно на синее небо, на застывшие деревья в саду. Тургеневский день. День из какого-нибудь романа. Из «Рудина» или «Базарова». Впрочем «Базарова» не существует. «Отцы и дети». Отцов и детей тоже не существует. Андриевские не отцы, и Ознобишины им не дети…
Слава вздрогнул, услыхав знакомый голос.
— Что это вы тут пишете, Виктор Владимирович?
Слава поднял голову над спинкой кресла. В дверях библиотеки стоял Быстров, похлопывая ременным хлыстиком по запыленным сапогам. Думают, что он уехал, а он не уехал — ездит себе по волости, появляется то тут, то там, даже вот в нардом заглядывает.
Быстров бросил небрежный взгляд на Славу.
— А, и ты здесь…
И снова спокойно и негромко спросил Андриевского:
— Что пишете?
Андриевский встал.
— Письма.
— Интересно…
Быстров протянул руку, и… Андриевский подал ему дрожащей рукой сероватый листок.
— Мечтаете вернуться в Петроград? — Быстров вернул письмо. — Не советую.
— Я вас не понимаю.
Быстров сел, и Андриевский, немного подумав, тоже сел.
— Проезжал мимо, нарочно завернул предупредить, — сказал Быстров.
— Я весь внимание.
— Вы газеты читаете?
— Иногда.
— О положении на фронте осведомлены?
— Приблизительно.
— Н-да, положение того… — Быстров испытующе посмотрел на Андриевского. — Может случиться, Деникин докатится и до нас…
— Когда?
— Не торопитесь, может, и не докатится. А если докатится, то ненадолго. На всякий случай я и хочу вас предупредить…
Андриевский спросил, стараясь не встречаться
