После обеда возиться с бумагами не хотелось, и он, не зная, чем занять себя, задержался у самого входа в отдел. Неподалеку стояла группа милиционеров. Они курили, и, не обращая внимания на Комлева, перемывали косточки начальству, делились последними новостями. Здесь же был и сержант Борских с красной бархатной повязкой помощника дежурного на рукаве.
— Здравствуйте, Афанасий Герасимовнч! — поздоровался милиционер.
— Ну, здравствуй! А ты, вижу, все-таки перебрался?
— Свет не без добрых людей. Вы мне тогда рапорт не подписали. Зато ротный пошел навстречу.
— Как же это ты сумел?
— Сумел… Рыбак рыбака издалече видит. Вы вот может дичь уважаете, а ротный — он спец по сазану…
— Понятно… Только я больше честность уважаю.
Вернувшись в кабинет, Комлев поднял трубку растрезвонившегося телефона:
— Да, Людмила Ивановна, это я. Что? Пленум райкома. Понимаю. Давайте на завтра.
С досады ударил трубкой по яньшевскому делу.
— Целый день насмарку. И завтра работать будет невозможно. Нет, надо брать себя в руки. С утра займусь бумагами.
Едва осеннее солнце стало пробивать в утреннем тумане свои первые робкие лазы, Комлев уже был за рабочим столом. В яньшевском деле не хватало только постановления о возобновлении производства. Сам быстро напечатал его на портативной пишущей машинке, подписал и, сложив бумажки в определенном порядке, прошил жесткой кордовой нитью.
— Теперь можно вызывать и поднадзорного, — позвонил на опорный пункт. — Иван Иваныч!
— Чего тебе еще?
— Ты бы ко мне Яньшева не направил? Пара допросов осталась.
— Кого-кого, Яньшева?.. Занимайся, если охота…
— А, может, ты сам доставишь его по всей форме.
— Знаешь что, Афоня Герасимыч… Я бы тебе доставил, конечно… Только боюсь, ты после этого заикой останешься на всю жизнь. Ты бумажки свои почитай как следует, а потом уж звони…
В трубке запискало.
Комлев недоуменно взял дело, стал просматривать. На листе, который вчера принес участковый, прочитал:
«копия
СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ
Гражданин Янышев Николай Иванович…
умер
причина смерти: множественные травмы, несовместимые с жизнью, полученные при падении с поезда…»
— Ну, дожил ты, Комлев, или как там тебя, Герасим. Покойников на допрос вызываешь! Что же Тормошилов ничего не сказал. Сунул бумажку в руки. И все тут.
Афанасию стало так неуютно, что ему захотелось немедленно бежать отсюда, забросить все, забыть навсегда. Он вырвал из папки только что отпечатанное постановление, изорвал его на мелкие кусочки и выбросил их в урну. У входа в кабинет чуть не сшиб девушку в сером плаще.
— Вы следователь Комлев?
— Да я. Вы ко мне?
— Я по делу Яньшева.
Афанасий еще раз глубоко вздохнул. Отступать было некуда.
— Проходите. Вы кто ему будете?
— Невеста. Вернее, бывшая.
— Как, бывшая невеста!.. Так это из-за вас он нарушал режим?
— А вам это в голову не приходило? Когда вы его по поездам с облавой… Да вы же его и довели до смерти. Зa что? — девушка заплакала.
— Первый раз слышу обо всем этом. Откуда же мы знали… Вы посмотрите, что у него в объяснениях написано, — открыл дело. — Рыбалка. Кино. Он же человек взрослый. Понимал, что такое административный надзор. За это ведь срок наказания предусмотрен. Он же судимый.
— Он не хотел вам про меня рассказывать… Утаивал… Берег…
— Вот видите, а вам он про нас ничего не говорил. Что с зоны вернулся, вы хоть знали?
— Он меня любил, — пристально посмотрела в глаза следователя. — А за что его судили?
— Была драка. Стал женщину на улице защищать. А он — каратист… На месте остался труп. В лагере разборки начались. Отсюда административный надзор. А почему он в поезде оказался?
— Я его уговаривала съездить в Троице-Сергиеву Лавру. И, вдруг, видим, милиция по вагонам идет. Он от них кинулся. А они за ним… Ну, он и спрыгнул…
— Понятно, на ваших глазах…
Девушка уронила голову на колени. Плечи ее часто вздрагивали.
— Никакой специальной облавы не было. Это случайность. Он сам себя загнал в ловушку. Ему надо было по-честному все рассказать о вас.
— Выходит, я виновата в его смерти?
— Но меня-то вы сейчас обвиняете, — сказал Комлев.
— Вы следователь! Должны разбираться во всем! Ну, да ладно. Что теперь… — девушка встала и вышла.
Комлев долго еще сидел недвижимым, но когда посмотрел на часы, было начало шестого. Закрыл кабинет и заспешил к месту свидания.
Из следующего троллейбуса вышла Людмила Ивановна. Они бродили окраинными улочками города, в домах которого постепенно зажигались огни. Скрывались от посторонних глаз в опускающиеся сумерки и говорили, говорили, говорили… Людмила Ивановна была, как всегда, весела и отпускала в адрес Афанасия разные шуточки, в конце концов он рассказал ей о том, что случилось с ним за последнее время.
Когда закончил рассказ, помолчала, а затем произнесла:
— Вот видишь, Афанасий, к чему приводят лишние эмоции? Все должно быть предельно ясно. Любишь человека. Скажи ему об этом. Разве такое можно прятать в себе! Видишь, чем недомолвки кончаются…
Он развернул ее к себе:
— Хотите ясности? Я не могу без вас. Ни одного дня. Ни одной минуты. А тут еще весь этот смрад… Все это…Что мне делать? Что?
— Миленький ты мой. Я тебя понимаю. И ждала этих слов. Но ничего тебе сейчас в ответ не скажу. Ты уж на меня не обижайся. Я так хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
— Хорошо? Когда вокруг ни одного нормального человеческого лица. Когда во всем только фальшь, обман и постоянная злоба. Произвол и дикий беспредел. Хорошо?! Когда рядом нет любимого человека. И неделями, а то и месяцами не видишь родных глаз. Не слышишь ответного ласкового слова. Нет, я уже не могу без тебя!
— Ну что ты, дурачок. Все будет хорошо, — мягко припала к его дрогнувшей щеке.
Прощаясь, взмахнула перчаткой и прыгнула в притормозивший автобус, который, тяжело покачиваясь, продолжил свой путь по зыбкой городской темени.
Ночь для Комлева обернулась мучительным тягучим кошмаром. Ему снилось, что его втаскивают в вытрезвительскую машину, везут на Солнечную, там ему вяжут за спиной руки, вливают в горло смолянистую обжигающую жидкость, в пинки гонят по бескрайнему, кочковатому полю. Он видит страшные, ухмыляющиеся лики чудищ в милицейской форме. За их угловатыми спинами плывут, дергаются носилки, на которых лежит бездыханная Людмила Ивановна. А, может, это только показалось? Почему-то все уже скрылось серой пеленой. Он хочет крикнуть, позвать, но одно лишь глухое мычание исторгается над дымящимися зелеными березами. Он падает. Снова встает. Бежит к электричке. Впрыгивает в зубастый зев тамбура. Переносится из вагона в вагон. Сзади нарастает оглушительный топот. Он пробивает двери поезда и грудью бросается на налетающее острие щебневой косы…
