— Что станет с тобой? Ты был у Геринга?
— Да, я передал ему бумаги Удета, последнее письмо. Он налился кровью, когда читал. Но ко мне отнесся благосклонно. Сказал: «Кажется, вы говорили, и не раз, что на почве алкоголя у генерала наблюдается помутнение разума?» Я подтвердил. Он приказал мне представить обстоятельный доклад экспертам. Вчера он подозвал меня, сказал, что понимает мою скорбь, поздравил с капитанскими кубиками на погонах и разрешил взять месячный отпуск для поправки здоровья. Кстати, Геринг распорядился, чтобы никто, кроме гробовщика, не видел лица Удета…
— И ты сразу кинулся к Мессершмитту?
— С чего ты взял?
— Ты заезжал сегодня к Вилли?
Пихт расхохотался:
— Альберт! Контрразведка по тебе плачет. Я завез его секретарше посылку из Берлина. А уж если говорить серьезно, я попросился к нему в отряд воздушного обеспечения.
В это время дверь кабинета открылась и вышел профессор Зандлер.
— Добрый вечер, профессор. У вас цветущий вид, — проговорил Пихт.
— Добрый вечер, господин Пихт. Сочувствую вашему горю. Это потеря для всех нас. Я очень ценил генерал-директора…
— Мне казалось, профессор, что генерал-директор не очень одобрял избранное вами направление работ. Не так ли?
— Его оценка менялась. Господин главный конструктор говорил мне, что генерал Удет очень внимательно прислушивался к его доводам в защиту реактивной тяги. Да и здесь, в этом доме, генерал проявил большую заинтересованность в моих исследованиях. Я не сомневаюсь…
— Конечно, вам, господин профессор, лучше меня известна точка зрения покойного генерала. Но разве для вас секрет, что после посещения Удетом Аугсбурга и Лехфельда министерство еще раз потребовало категорического исполнения приказа Гитлера о восемнадцатимесячной гарантии начала серийного производства?
— Сегодня мы можем дать такую гарантию.
— Как! Ваш «Штурмфогель» уже летает?
— Он взлетит завтра, — сухо сказал Зандлер. — Извините, господин Пихт, мне очень нужен господин капитан. Альберт, я вас жду.
«Старый козел начал взбрыкивать, — подумал Пихт. — Неужели дело идет на лад?»
Он окликнул Вайдемана:
— Альберт! Ты и вправду собрался завтра подняться на зандлеровской метле?
— Ну да!
— Пари, что завтра тебе не удастся оторваться от земли.
— Ящик коньяка!
— И ты навсегда откажешься от всей этой затеи? Поверь, она пахнет гробом.
— Нет, не откажусь. Отвечу тоже коньяком. Так что завтра в любом случае перепьемся. С вашего разрешения, фрейлейн, — сказал Вайдеман, уступая дорогу Эрике.
— Вы живы, лейтенант? — спросила Эрика, сияя.
— Извините, уже капитан, — поправил ее Пихт. — Я не мог умереть, оставляя после себя вдову. Строгий немецкий бог не простил бы мне подобного легкомыслия в исполнении столь важной национальной задачи. Здравствуйте, Эрика! Я привез вам «Шанель».
4
Утром слегка подморозило. Вчерашний ветер нагнал на взлетную полосу опавшие листья. Механики расчехлили самолет задолго до рассвета и начали предполетный осмотр двигателей.
Поеживаясь, Карл Гехорсман регулировал клапаны подачи топлива и думал об Эрихе Хайдте, брате Ютты. «Что заставляет парня рисковать? Сидел бы в своем ателье и копил марки, если уж ногу покалечил. Может, Гитлер и правда победит, тогда немцы получат в России большие наделы и заживут лучше. Почти каждый верит в это. Может, и я заведу себе хозяйство. Ха-ха, „Образцовое хозяйство Карла Гехорсмана с сыновьями“…»
Гехорсман покрутил головой, представив себя в необычной роли.
Работая в 1925 году в России и обслуживая самолеты Юнкерса, летающие по договору с Добролетом на пассажирских линиях, Карл ничего не имел против русских и теперь чувствовал, что русские сумеют постоять за себя.
«Только ребятишек жалко. Написать бы им, чтобы они сматывались из России, пока целы».
Налив ведро бензина, Гехорсман вымыл руки и отступил назад, любуясь серебристым «Штурмфогелем». Истребитель каждой своей линией был устремлен вперед.
«А ведь если такой самолет пойдет в серию, он натворит дел», — вдруг подумал Карл.
Новая мысль поразила его. Гехорсман вытер руки паклей и подошел к Вайдеману. Тот сидел на ящике от запасных частей и курил, дожидаясь вылета.
— Ну, кажется, все готово, господин капитан, — сказал Гехорсман.
Подошла машина Зандлера, остановилась около «Штурмфогеля». Профессор, нервно потирая руки, потребовал снова открыть капоты, чтобы лично убедиться в готовности двигателей. Под плоскостями, как и прежде, стояли «БМВ 109–003», а в носу — поршневой тысячесильный «Юмо-211».
После осмотра Зандлер подошел к Вайдеману:
— Альберт, как и в прошлый раз, попытайтесь только взлететь. Рекорды ни мне, ни тем более вам не нужны, если они оканчиваются катастрофой.
— По-моему, я рискую большим, — проговорил, усмехнувшись, Вайдеман…
— Все рискуем…
Истребитель начал разбег. Альберт чуть потянул ручку на себя, но машина не испытала желания взлететь. Конец взлетной полосы стремительно летел навстречу. Через две-три секунды взлетать будет поздно… Вайдеман еще раз рванул ручку на себя. «Штурмфогель» опустил хвост и на скорости сто шестьдесят километров в час оторвался от бетонки.
«Норовистый же, чертенок», — мелькнула мысль.
Под крылья понеслись фонари аэродромного ограждения, кустарник, небольшое крестьянское поле, ореховый лес. Вдруг на высоте сорока метров обрезало правый двигатель. Самолет, как утлая лодочка, шарахнулся в сторону. Вайдеман интуитивно выключил левый двигатель. Теперь гудел только поршневой «Юмо».
— Опять что-то стряслось с двигателями, — передал Вайдеман, вытирая лоб перчаткой.
— Попробуйте набрать высоту, развернуться и сесть, — посоветовал Зандлер.
— Ладно.
«Юмо» тянул изо всех сил, но для него все же был тяжеловат цельнометаллический корпус «ШтурмФогеля».
Над замком Блоков Вайдеман развернулся и пошел на посадку.
Глава восьмая
АБВЕР ПОДНИМАЕТ ТРЕВОГУ
«Мы знаем, что советский народ победит. Он будет бороться на своих самолетах, в своих горах, вдоль своих рек и озер, над своими морями до тех пор, пока всеразрушающее шествие фашистских сил не сгинет во тьме истории».
Начальник штаба четвертой полевой армии, наступавшей на Москву, генерал Гюнтер Блюментритт прочитал перехваченную телеграмму и покосился на подпись. Ее автором был некто Карлис Ламонт, председатель американского Совета по вопросам отношений с СССР. Впервые ему пришла мысль, что русская кампания может окончиться такой же катастрофой, какую потерпел Наполеон.
