Шестого сентября я приехал в поселок Зима, где жили в ссылке мои старые товарищи по подполью и каторге — Борис Шехтер с семьей, Володя Густомесов, Коля Сукеник.
Вот это была радость! Появление мое было совершенной неожиданностью, и друзья поначалу даже немного растерялись: куда меня прятать? Они ведь не знали, какой у меня в кармане лежит великолепный документ!
Мне продолжала улыбаться удача: прописка прошла без сучка и задоринки. Я нашел комнату у одной старушки и сразу нанялся работать маляром к подрядчику. Познакомился с другими рабочими-ссыльными.
Скоро я стал своим человеком в Зиме. Под видом культурной работы мы стали вести агитацию среди местной интеллигенции и рабочих.
Но день ото дня меня все сильнее тянуло в родные места, на Урал. Я знал, что именно там особенно нужен партии — все выше взмывала революционная волна. Но для возвращения на Урал мне нужен был другой паспорт. Пришлось снова съездить в Иркутск, в комитет.
…В половине февраля 1914 года в Миньяре появился некто Петр Скворцов, уроженец Самарской губернии. Его с распростертыми объятиями встретили миньярские большевики…
Радость возвращения на Урал омрачалась грустным чувством: немногих, совсем немногих старых боевиков застал я здесь…
Иван и Эразм Кадомцев были в эмиграции в Париже, Михаил томился на каторге в Тобольском централе вместе с Алешей Чевардиным и другими симцами. Но не со всеми: Павел Гузаков и еще несколько заключенных, переведенных из Тобольска на строительство Амурской дороги, бежали и Японию, оттуда переехали в Америку, затем во Францию. Пете Гузакову тоже удалась бежать из Уфимской тюрьмы. Он перебрался за границу, учился в созданной В. И. Лениным партийной школе в Лонжюмо, под Парижем. С заданием Владимира Ильича вернулся в Россию. Выданный провокатором, был схвачен и судим. Партия пустила в ход деньги и опытнейших адвокатов, и Петя получил небольшой срок. После отсидки его выслали на Лену. Петр Артамонов — «Медвежонок», мой сокурсник по Львову, жил во Франции. Володя Алексеев — «Черный» — гремел кандалами в Александровском каторжном централе.
И так о ком ни спроси — казнен… на каторге… в ссылке… в эмиграции…
Однако жандармам все-таки не удалось выжечь на Урале «крамолу». Уральские большевики в условиях глубочайшего подполья сумели сохранить ядро своих сил.
А теперь уральская организация, оживала, пополнялась молодыми рабочими, готовилась к новым боям. Все чаще вспыхивали по Уралу стачки. Широко распространялась, жадно читалась легальная большевистская «Правда». По числу ее подписчиков Урал занимал одно из первых мест в России.
Но партийных организаторов было еще мало, каждый — на счету.
Меня сразу взяли в работу. Первым делом послали по городам и заводам налаживать связи. Потом я участвовал в выпуске листовок, в доставке их на места.
А вскоре шифрованным приказом меня вызвали в Уфу. Комитет задумал небывалого размаха и трудности дело.
От наших товарищей, сидевших в Тобольске и Александровске, в последнее время приходили письма одно тревожнее другого. Каторжный режим становился все более невыносимым. Тюремщики старались растоптать человеческое достоинство заключенных.
— На днях, — сказал мне Василий Петрович Арцыбушев, старейший большевик, которого за пышную бороду прозвали «Марксом» и еще «Дедом», — эти подлецы придрались к Заварзину и еще к трем уральцам, дали им по полсотни розог. Вся тюрьма устроила обструкцию, но администрация собирается пороть и впредь. Это может привести черт знает к чему! Я уверен, что тюремщики стараются спровоцировать наших на активное выступление, чтобы расправиться с ними. Надо попробовать устроить им побег. Нужно тщательно все там высмотреть, разведать. Самый подходящий для этого дела человек — ты, Петруська. Поезжай…
Я снова отправился в далекий путь — и, что говорить, не с легким сердцем. Побывал в Тобольске, вернулся в Уфу. И снова — в Сибирь, в знакомый Александровский централ.
Оказалось, что из Александровска бежать немыслимо. Из Тобольского же централа должны были вскоре освободить большевика Владимирова. Ему предстояло остаться в Тобольске на поселении, но мы договорились, что он сбежит в Уфу. Комитет отложил разработку вариантов побега до приезда Владимирова: тот отлично знал условия Тобольского централа.
Меня на некоторое время спрятали подальше от греха в деревню. Но вскоре вызвали обратно: приехал Владимиров.
Не знаю, почему именно, — может, по чутью подпольщика, которое не раз выручало, — но только я попросил комитетчиков на всякий случай показать мне Владимирова на улице — ведь я, когда был в Тобольске, жил у его матери, приехавшей поближе к сыну, и видел его фотографию.
Так и сделали.
В пять часов вечера в каменные торговые ряды приезжего привела одна из сочувствующих. Я, как и условились, прошел мимо и… сразу увидел, что это никакой не Владимиров.
Но тут женщина допустила оплошку — она указала на меня и шепнула: вон, мол, тот самый Петрусь, что жил в Тобольске у вашей мамы.
Не успел я отойти, как меня сзади окликнули:
— Петрусь! Приезжий.
Он радостно поздоровался, словно мы с ним были старинные друзья, и попросил поскорее идти куда-нибудь на конспиративную квартиру:
— Ведь мне опасно долго разгуливать по улице.
Все повадки этого человека, манера говорить, какой-то скользящий взгляд вызывали у меня антипатию. Но я как ни в чем не бывало заговорил с ним, стал расспрашивать, как живут в Тобольске заключенные симцы. «Владимиров» стал с подъемом рассказывать. Рассказывал он гладко, слишком гладко. Вроде бы заученно. У меня крепла уверенность, что передо мной шпион.
— А с кем же из симцев вы сидели? — как бы к слову спросил я.
— Со всеми вместе.
Это была уж явная ложь — мы отлично знали, что симцы находятся в четырех разных камерах!
Чтобы окончательно удостовериться, я поинтересовался здоровьем товарищей, называя их по именам. Тут Владимиров окончательно запутался: имен своих «сокамерников» он не знал.
Итак, приезжий — провокатор. Немедленно обезвредить негодяя!
— А и правда, негоже столько времени нам с вами разгуливать! — спохватился я. — Пойдем к одному товарищу, поговорим лучше у него.
Продолжая разыгрывать дружелюбное добродушие, я повел «Владимирова» безлюдной дорогой в сторону Белой, безмятежно рассказывая спутнику что-то веселое.
Нервы напряжены до крайности.
Не упустить момент!
Дорога сузилась в тропу и потянулась кромкой оврага. Кругом — ни души.
