Я окинула комнату восхищенным взглядом, а затем ответила на приветствие леди Макуорт, по-прежнему не в силах оторвать глаз от этой чудесной «расписной шкатулки».
— Значит, это и есть мисс Джексон? — спросила она.
— Да, моя мисс Джексон, — подчеркнул Джон, и в голосе его прозвучали веселые нотки; невозможно, думаю, было не понять, что он кого-то разыгрывает.
Тем не менее леди Макуорт, вероятно, не заметила его тона и только пристально на меня посмотрела.
— Моя дорогая, — сказала она, — я уверена, мы будем друзьями. А сейчас мне нужно поговорить с миссис Джеймс. Вот Бэйнс: она проводит вас, любовь моя, в вашу комнату.
Таким образом, отпущенная хозяйкой и нежно подталкиваемая к выходу рукой Джона, я направилась вслед за служанкой к двери.
Но на пороге, я почему-то оглянулась и увидела то, что заставило меня в ужасе остановиться.
В самом дальнем углу гостиной была маленькая дверь. На нее падала тень от массивного индийского шкафа. Дверь была распахнута и в ней стояла женщина в темном платье и смотрела на меня. Она, казалось, не осознавала того, что я могу ее заметить. Она смотрела на меня, на меня одну. В жизни своей не видала подобного лица. Я бы не назвала его некрасивым, но оно было так искажено выражением невероятного любопытства, в нем читалось такое напряжение, что лицо это показалось мне нечеловеческим. Кто бы она ни была, эта женщина, она стояла там с китайским фонариком в руках, свет от которого падал ей на лицо. Сильное освещение и тени, несомненно, были повинны в том, что она выглядела столь зловеще. Видение это поразило меня до глубины души, и я беспомощно оглянулась на Джона.
— Ступай в комнату матушки, я скоро приду, — сказал он.
И я пошла, точно во сне, с каким-то беспомощным послушанием, при этом мне слышны были слова Бэйнс, говорившей, что моя комната находится подле комнаты миссис Джеймс, что между ними имеется дверь и что Госсет также будет спать в маленькой мансарде неподалеку от моей комнаты. Я ей ничего не ответила, да, по счастью, ничего отвечать и не требовалось. Сколько-то времени я пробыла с Госсет перед камином в комнате ее хозяйки. Мне чудилось, что я нахожусь в каком-то зачарованном мире, в котором главенствует страшное женское лицо. Я бессильно опустилась на софу и осмотрелась.
Я сидела в небольшой красивой комнатке с низким окном, в котором было вставлено граненое стекло. С одной стороны окно занавешивали длинные шторы, а с другой — сияло яркое зимнее небо. В комнате было также несколько узких высоких зеркал в белых крашеных рамах. Заглянув в них, я увидела свое испуганное лицо. Нервное напряжение заставило меня вздрогнуть: странное чувство, что я нахожусь в таком месте, где мне ни в коем случае не следовало быть, и делаю то, что ни в коем разе нельзя было делать, подавляло меня. В голове одна за другой проносились тревожные мысли, и страшная тоска охватила меня. Ведь это дом, который мой отец покинул много лет назад, чтобы зарабатывать на кусок хлеба в Лондоне; это дом, который он не посещал много лет и который он запретил посещать и мне. Как я посмела приехать сюда без его позволения? Что я наделала!
Я была совершенно подавлена всеми этими мыслями. И самое ужасное, что я решилась на подобный поступок именно в Рождество, в праздник, когда память о чудесном событии, им символизируемом, должна сделать сердца наши чистыми как сердца детей, и когда созерцание этого примера божественного послушания должно наполнить души наши смирением. Что я наделала!
Не могу и передать, как я была напугана и несчастна. А по стене все время металась тень Госсет, отражаясь в призрачных зеркалах; в граненом же оконном стекле виделась веселая игра пламени в камине, столь разительно несхожая с моим ужасным состоянием, с моим раскаянием и унижением; в огненном отражении плясали желто-красные блики и, казалось, издевались надо мною. Так я сидела, в ужасе и смятении, пока Госсет, молчаливая и торжественная, под стать великолепию Колверли-Корта, выкладывала из дорожных сундуков бархатное платье для миссис Джеймс и веселое шелковое зеленое — для меня.
Но я никак не могла совладать со своим страхом. Мысль об обмане, к которому мне пришлось прибегнуть, чтобы проникнуть сюда, терзала меня; подставное имя стало мне ненавистно; и сознание того, как бы отнесся к содеянному мною горячо любимый отец, делало мое положение совершенно невыносимым. Наконец открылась дверь, и в комнату вошли Джон и миссис Джеймс. Я бросилась в их объятия в тоске и смятении.
— Ну, ладно, ладно, будет, — успокаивала она меня. — Мы все рассказали леди Макуорт.
Госсет, взяв мое платье, тактично удалилась с ним из комнаты.
— Мы объяснили ей, чтоне могли испросить разрешения у твоего отца. Джон так хорошо подал все это. — Я сквозь слезы посмотрела на него и, конечно же, тут же простила. — Он решил, сказал он, воспользоваться тем, что она отнеслась к его шутке слишком серьезно, и поскольку она сказала, что его невеста также может приехать, то он тотчас сделал тебе соответствующее предложение и привез тебя сюда. А затем он прямо спросил ее, что за странная неприязнь бытует между нею и твоим отцом. Джон сказал, что он имеет право знать это и что ты имеешь право разделить это знание с ним, И как ты думаешь, что она ответила? — Я вопросительно заглянула в глаза миссис Джеймс. — Она привела себе Небо в свидетели и заявила, что не знает! Она и сама, по ее словам, писала твоему отцу с просьбой сообщить наконец, в чем, собственно, дело. Рождество за Рождеством она слала ему письма с просьбой приехать в дом, в котором он так долго жил и где сохранилось столь много и столь многие, кто и сейчас любит его; но он всегда коротко и сухо отказывался. Рождество за Рождеством она писала снова, спрашивая, что же все-таки случилось, что так изменило его, но почти ни разу, кроме последнего письма, он ничем не ответил на ее попытку начать переговоры. Тогда же он написал ей следующее; «Я не смогу приехать в Колверли до тех пор, пока…», после чего он оставил большой пробел, значение которого остается неясным, а потом написал еще несколько слов: «Полагаю, что я неспособен нанести оскорбление женщине. Не могу даже и помыслить себе возможность моего приезда в нынешнее Рождество.»
В немом изумлении мы переглянулись. Наконец, Джон заговорил:
— Мэри, сколь много ты знала в детстве о жизни своего отца?
— Вообще ничего, — ответила я, — кроме, может быть, того, что он жил со мной в одном доме и был лучше всех на свете.
— Да, это всем известно, — сказал он, — и никто в этом не сомневается. Но Мэри, когда с вами стала жить миссис Эллерби? — Я ответила. — Твой отец был знаком с ней ранее?
