И снова я услышал крик смертельной муки, такой скорбный и долгий, словно он вырвался из глубины его души.
Я не стал дожидаться, чтобы он замолк. Меня отделяла от страдальца дощатая ограда. Ну так что ж? Ни минуты не раздумывая, я повернул лошадь, чтобы дать ей разбег, пришпорил ее, и она, как птица, перелетела через ограду. Не останавливаясь и не слезая с лошади, я подскакал к помосту, поднял хлыст и со всего размаха ударил Габриэля по обнаженной спине. Негр завопил, бросил ручку насоса, словно она была из раскаленного железа, и, спрыгнув с помоста, с воем бросился к своей хижине.
В толпе негров послышались одобрительные возгласы; но моя лошадь, разгоряченная неожиданным прыжком, храпела и рвалась вперед, так что прошло несколько минут, прежде чем я успокоил ее. Тут я заметил, что негры внезапно притихли и ропот одобрения сменила зловещая тишина. Я услышал, как те, что стояли ближе, бормотали, чтобы я поостерегся, как будто опасаясь за меня. Кто-то крикнул:
— Ларкин, Ларкин! Берегитесь, масса! Он идет сюда!
Тут за моей спиной послышалось отвратительное ругательство. Я обернулся. Да, это был надсмотрщик.
Он только что вышел из задних дверей своего дома; все это время он наблюдал за пыткой из своего окна.
Мне до сих пор не приходилось встречаться с ним. Ко мне приближался человек с грубым и жестоким лицом, франтовато, но безвкусно одетый, с тяжелым бичом в руке. Он весь побелел от ярости и, по-видимому, собирался напасть на меня. При мне не было другого оружия, кроме тонкого хлыста, но я приготовился к защите. Он бежал, выкрикивая страшные проклятия. Поравнявшись с моей лошадью, он остановился и проревел:
— Как ты смеешь, черт тебя дери, совать нос в мои дела? Кто ты такой, будь ты проклят?! Разве ты…
Вдруг он разом оборвал свой крик и уставился на меня. Я смотрел на него с таким же удивлением, так как узнал в нем моего противника на пароходе. Это был герой с охотничьим ножом! В то же мгновение и он узнал меня. Он остолбенел от неожиданности, но тут же пришел в себя.
— Провались ты к дьяволу! — закричал он, приходя в еще большее бешенство. — Так это ты? К черту бич! У меня есть для тебя кое-что получше!
С этими словами он выхватил из кармана пистолет и взвел курок, целясь мне в грудь.
Я был верхом, и лошадь моя не стояла на месте, иначе он, наверно, сразу выстрелил бы в меня; но когда пистолет блеснул в его руке, лошадь взвилась на дыбы и прикрыла меня своим телом.
Как я сказал, у меня не было никакого оружия, кроме хлыста. К счастью, это был крепкий хлыст с тяжелой кованой рукояткой. Я быстро перевернул его в руке и, когда передние копыта моей лошади вновь коснулись земли, глубоко вонзил ей шпоры в бока; она сделала громадный скачок вперед. Теперь я оказался прямо против моего противника; когда лошадь прыгнула, он отступил назад и не успел снова прицелиться. Прежде чем он навел на меня пистолет, я изо всей силы ударил его рукояткой хлыста по голове, и он, согнувшись, свалился на землю. Падая, он спустил курок, но пуля, к счастью, вонзилась в землю между копытами моей лошади, никого не задев. А пистолет отлетел в сторону и упал недалеко от него.
Поистине мне повезло: я вовремя пришпорил лошадь, а она сделала точный прыжок. Если бы я промахнулся, мне не удалось бы снова его ударить. Пистолет был двуствольный, притом позже оказалось, что у Ларкина есть и второй такой же.
Надсмотрщик лежал неподвижно, как мертвый, и я начал бояться, не убил ли я его. Это грозило бы мне тяжелыми последствиями. Хотя я и не нападал на него, а защищался, но кто бы это доказал? Свидетельства всех окружавших меня людей, вместе взятые, не стоили клятвы одного белого человека, а уж в данном случае они ровно ничего не стоили. Если принять во внимание, что было поводом нашего столкновения, их свидетельство могло скорее повредить мне, чем помочь. Да, трудное положение…
Сойдя с лошади, я подошел к лежавшему на земле Ларкину, которого окружили негры. Они расступились передо мной. Став на колени, я осмотрел его голову. Кожа была рассечена, и из раны сочилась кровь, но череп был не поврежден.
Убедившись в этом, я успокоился. И в самом деле, не успел я подняться с колен, как с облегчением увидел, что Ларкин, которого спрыснули холодной водой, начинает приходить в себя. Тут я заметил у него за пазухой второй пистолет. Я вытащил его, поднял тот, что лежал на земле, и взял их себе.
— Когда он очнется, передайте ему, — сказал я, — что, если он вздумает еще раз на меня напасть, у меня тоже будет оружие.
Затем я приказал отнести его домой, а сам занялся его жертвой. Бедный Сципион! Он перенес такую страшную пытку, что еще долго не мог объяснить мне, за что был так жестоко наказан. Но когда он наконец рассказал, в чем дело, кровь закипела во мне от возмущения.
Сципион застал Ларкина за деревней около сарая, куда тот тащил маленькую Хлою; девочка кричала и вырывалась. Возмущенный отец, понятно, заступился за дочку и ударил надсмотрщика. За это, согласно закону, негру могли отрубить руку. Но белый негодяй побоялся придать огласке это дело, чтобы не повредить себе, и предпочел заменить законное наказание доморощенной пыткой под насосом.
Первым моим побуждением, когда я услышал эту гнусную историю, было вернуться на плантацию, рассказать все мадемуазель Безансон и убедить ее в необходимости избавиться от этого негодяя, чего бы ей это ни стоило. Но, поразмыслив, я изменил свое намерение. Я подумал, что лучше поеду завтра утром, чтобы решить дело, гораздо более важное для меня. Завтра я хотел говорить с ней об Авроре.
«Я могу начать разговор с бедного Сципиона, — подумал я. — Это будет вступлением к более важной теме».
Пообещав моему старому приятелю заступиться за него, я вскочил в седло и тронулся в путь, провожаемый горячо благодарившими меня неграми.
Пока я ехал шагом по деревне, женщины и девушки-подростки выбегали из хижин и, хватаясь за стремена, целовали мне ноги.
На минуту я даже забыл о пылкой любви, все это время наполнявшей мое сердце. Ее место заняло спокойное, сладостное счастье — счастье от сознания, что я совершил доброе дело.
Глава XXVIII. ГАЙАР И БИЛЛ-БАНДИТ
Покинув негритянский поселок, я раздумал ехать кружным путем. Теперь мадемуазель Безансон, наверно, узнает о моем посещении, и не важно, увидят ли меня из дома. Я был разгорячен не меньше, чем моя лошадь, и нам ничего не стоило преодолеть любое препятствие. Итак, я повернул обратно, перескочил через две-три ограды, пересек хлопковое поле и выехал на береговую дорогу.
Вскоре лошадь моя успокоилась, и я поехал медленней, размышляя о только что происшедших событиях.
