— Где оно хоть лежало-то? — спросил Лошкарев.
— Да вот, на полочке, за стеклом… Видишь пластмассовую коробочку? В ней и лежало.
Лошкарев протиснулся между коленками Ксенофонтова и краем стола отодвинул стекло и, взяв коробочку, заглянул в нее.
— Да, — сказал он, — действительно пуста.
— Три тыщи колечко стоит, — сказал Зайцев, прихлебывая кофе.
— Неужели есть еще такие кольца? — Лошкарев поставил коробочку на место.
— Но ты не знал, что оно столько стоит? — спросил Ксенофонтов.
— Ты о чем?
— О кольце. А что бы ты сделал, окажись у тебя такое кольцо?
— Да ну тебя! — отмахнулся Лошкарев.
И прозвенел третий звонок, и вошел полный, неповоротливый Цыпин в громадной мохнатой шапке, в каком-то плаще с толстой меховой подстежкой. Был он румян, свеж и изо всех сил старался выглядеть опечаленным.
— Что же вы не сказали, что сегодня все продолжается? Я бы отменил занятия в ПТУ и уже с утра был бы здесь! — Он с силой потер розовые ладони. Потом, хлопнув себя по лбу, вернулся в прихожую и из глубин своего зипуна вынул бутылку водки. — Вдруг, думаю, не лишняя окажется, а? Как вы?
— Некстати, — заметил Зайцев. — Обеденный перерыв кончается, да и это… Повод сегодня не очень веселый… Оказывается, пропавшее колечко-то три тыщи с гаком стоит.
— Мать моя женщина! — воскликнул Цыпин. — Откуда же, Рая, у тебя такие сокровища?
— Бабка вчера подарила, — ответил Ксенофонтсв. — Вон там оно лежало на полочке… Лежало, лежало и, похоже, в чей-то карман забежало.
— Да. — Цыпин осуждающе покачал головой и, отвинтив крышку с бутылки, задумчиво налил в кофейную чашечку. Не обращая внимания на мутный цвет получившейся смеси, задумчиво выпил.
— Но ты не знал, что оно столько стоит? — спросил, скучая, Ксенофонтов.
— Да я и о кольце ничего не знал! Рая не похвасталась, хотя и могла бы, учитывая нашу давнишнюю дружбу. Я, например, всегда делюсь, если какая радость заведется, а вот она — нет… Горько это сознавать, но что делать…
— А что бы ты сделал, если бы нашел такое кольцо? — прервал Ксенофонтов.
— Немедленно отдал бы владельцу! — выпучив от усердия глаза, ответил Цыпин! — Хотя, конечно, пару бутылок коньяка содрал бы с ротозея.
Получив такой ответ, Ксенофонтов потерял к разговору всякий интерес и отправился на кухню помогать Рае варить кофе. Потом все наспех выпили по чашечке и начали собираться — обеденный перерыв заканчивался. Цыпин хотел было задержаться, ни за что не желая уходить вместе со всеми, к тому же в бутылке еще кое-что оставалось, но Ксенофонтов проявил решительность и, набросив на Цыпина плащ с подстежкой, вытолкал вслед за Сварчевским и Лошкаревым. Он даже вышел на площадку, провожая гостей. А вернувшись через пять минут, прошествовал к шкафу, отодвинул стекло в сторону и положил в пластмассовую коробочку кольцо, сверкнувшее сильной белой искрой.
— Оно?
— Да… Кажется, оно… Кто же его взял?
— Не будем об этом. — Ксенофонтов небрежно махнул рукой. — Человек действительно не знал его цены. А может, и знал. Будем считать, что это была очень глупая шутка. Как только он понял, что шутка не удалась, он тут же принес кольцо. Но поскольку события накалились, просто так вернуть он не решился… Вот и все.
— Видите, как хорошо кончилось. — Рая была счастлива такому объяснению. Оно снимало с нее тяжелые раздумья, и мир ее снова становился спокойным и ясным.
Провалившись глубоко в кресло, Зайцев исподлобья молча наблюдал за Ксенофонтовым, а на улице, когда они уже шагали по мягкому снегу, следователь не выдержал.
— Ну, говори уже, наконец, как ты его вычислил?
— Кого?
— Слушай, перестань издеваться. Я не догадался. Не смог. Или чего-то не заметил…
— Все происходило на твоих глазах. Ты все заметил, но далеко не все понял, — рассудительно сказал Ксенофонтов. — Давай так договоримся… Даю тебе неделю на раздумья. Попробуй пошевели мозгами. Не получится — жду в любое для тебя удобное время. Приходи сам, пригласи меня… Всегда к твоим услугам.
Через две недели вечером Зайцев зашел в редакцию. Коридоры и кабинеты были уже пусты, только из-под двери ответственного секретаря пробивался свет, да Ксенофонтов был на месте — вычитывал завтрашний номер газеты.
— Что пишут? — спросил Зайцев, садясь в кресло.
— Старик, вот тебе газета, завтрашняя, между прочим. Читай. Вообще надо почаще читать завтрашние газеты, а ты все небось вчерашними балуешься… Нехорошо. Сядь и затихни, мне еще нужно целую полосу вычитать.
Зайцев послушно углубился в газету, а Ксенофонтов выбегал куда-то, шелестя серыми газетными листами, что-то вычеркивал, куда-то звонил, снова возвращался, весь в типографских запахах, и наконец, опустошенный, упал в кресло.
— Все, старик, — сказал он. — Машина заработала. Благодарный читатель даже не знает, каково нам выпустить газету, которую он частенько едва пробежит глазами по заголовкам, по картинкам…
— Я насчет кольца, — сказал Зайцев.
— Что, опять пропало?
— Как ты его нашел?
— По дороге постараюсь растолковать, хотя и не уверен, что ты поймешь. Это, старик, тонкая вещь, психология называется, наука такая. Не слыхал? Напрасно. Она изучает внутреннее состояние человека, его чувства, мысли, ощущения, ты, может быть, не поверишь — даже предчувствия.
На улице была ночь, прохожие исчезли с проспекта, и только парочки еще маячили кое-где среди заснеженных деревьев. Фонари казались ярче обычного, холодный воздух освежал.
— Прекрасная погода, не правда ли? — спросил Ксенофонтов.
— Согласен целиком и полностью, — ответствовал Зайцев. — Но я это… насчет кольца.
— Хорошо. Слушай. Прежде всего тебе надо ясно осознать, что мы живем в мире дешевых, бездарных вещей. У тебя есть ручка? Дай мне ее… Вот видишь… Грязно-серая пластмасса, треснувший колпачок, подтекающая паста, обломленный рожок… Цена ей тридцать копеек, верно? И это инструмент профессионала? Не обижайся, у меня такая же. Я попрошу тебя показать блокнот, галстук, перчатки… прости меня… трусики… И все это, Зайцев, окажется паршиво сделанным из плохого материала пьяными халтурщиками. А наши души рвутся к прекрасному, как лебедь в облака… Но нам не суждено окунуться в мир хороших вещей.
— Никогда?
— Не суждено, Зайцев. Одни это переносят мужественно, с пониманием законов общественного и производственного развития, другие теряют самообладание и посвящают жизнь тому, чтобы устранить эту несправедливость. Самые нетерпеливые попадают в твой кабинет, становятся твоими клиентами. Если хочешь, могу назвать их пациентами, но те иногда выздоравливают, а ты своих не излечиваешь, нет, ты тычешь их мордой в грязь их поступков, но морды от этого не становятся чище…
