Представьте себе хотя бы на минуту, что должен был выстрадать невинный человек, гордый, умеющий любить и уважать других, за одну неделю такого наказания? Мы, обыкновенные люди, в нашей повседневной жизни – гуляя, ездя верхом, смеясь, женясь и женя близких – даже представить себе не можем весь ужас, царивший там. Может быть, мы смутно осознаем, как прекрасна свобода, и нас отталкивает дурное общество, но это все. Конечно, мы понимаем, что если бы нас заковали в кандалы, растоптали бы наше достоинство, кормили бы, как собак, обращались бы, как со вьючным скотом, пинками и угрозами выгоняли бы ежедневно на работу, если бы мы жили рядом с подонками, цинично глумящимися над всеми понятиями приличия и человечности, вероятно, мы бы умерли или сошли бы с ума. Но мы не знаем и никогда не узнаем, какой невыносимо мучительной стала бы наша жизнь, если бы нам пришлось делить ее с теми существами, которые таскали бревна к берегам реки Гордон или, сквернословя, работали в кандалах в песчаных карьерах острова Сары. Никто не мог бы описать, на какое дно унижения попадает человек за одну лишь неделю такой жизни, какое он начинает испытывать к себе отвращение. Если бы даже у него были силы писать, он не отважился бы на это. Подобно путнику, который, ища в пустыне человеческое лицо, вдруг подошел к луже крови и, увидев в ней свое отражение, в ужасе отшатнулся бы и убежал, – так бежал бы каторжник от мысли о собственном страшном падении. И эта пытка длилась целых шесть лет!
Не подозревая о том, что весь этот шум и суета на берегу вызваны приготовлениями к отплытию, которые должны были положить конец этому каторжному поселению, что «Божья коровка» пришла за каторжниками, Руфус Доуз решил свести последние счеты с жизнью и сбросить ее тягостное ярмо. Шесть лет он валил деревья, таскал воду, шесть лет надеялся на чудо, шесть лет он жил в долине смерти. Даже самому себе он не решился бы напомнить перенесенные им пытки. Да, муки притупили его чувства. Он помнил только одно: он осужден пожизненно. Его заветная мечта выйти на свободу разбилась в прах. Он старался как мог, чтобы хорошим поведением добиться помилования, но Ворон и Рекс его оклеветали. Вместо того чтобы заслужить доверие за то, что он помог предотвратить на «Малабаре» бунт, он заслужил лишь обвинение в подстрекательстве и был осужден, несмотря на то что утверждал свою непричастность к бунту. Его «предательство» – каким считали этот поступок все его товарищи – не помогло ему снискать доверие начальства, а лишь вызвало злобу и ненависть тех подонков, с которыми он жил. И в колонии у Чертовых Ворот он стал парией среди тех, кто считался париями в глазах всего света.
Трижды пытались каторжники убить его; но тогда он не думал о смерти и защищался. Надзиратель снова надел на него оковы, якобы за учиненную им драку, И все же его сила и мужество вызывали уважение каторжан, и они оставили его в покое. Сначала это пришлось ему по душе, но постепенно их холодное безразличие вызвало у него чувство досады, затем чувство боли и, наконец, стало просто невыносимым. Когда он греб тяжелыми веслами или работал по пояс в болотном иле, когда он шел «в цепочке» с товарищами, неся на спине сосновое бревно, он все ждал и надеялся, что с ним кто-нибудь заговорит. Он охотно брал на себя двойную тяжесть, чтобы только услышать приветливое слово; он был готов работать и день и ночь, чтобы получить от товарища одобрение. В полном своем одиночестве ему мучительно хотелось завязать дружбу хотя бы с убийцами или грабителями. Но затем в нем произошел перелом, и звуки их голосов стали ему ненавистны. Он стал молчалив и не отвечал, даже когда с ним заговаривали. Если бы не сковывающая их общая цепь, он бы съедал свой скудный ужин в одиночестве. Он слыл нелюдимым, опасным бунтовщиком. Старший надзиратель колонии Бартон пожалел его и взял к себе в садовники. Руфус смирился на недельку-другую. Но однажды утром, когда Бартон спустился в сад, его глазам представилось невиданное зрелище: несколько кустов были выдраны с корнем, клумбы начисто вытоптаны, а среди обломков садовых инструментов сидел садовник. За этот бессмысленный злодейский поступок Руфуса приказали выпороть. Когда его поставили к «треугольнику», он повел себя как-то странно: плакал, требовал, чтобы его отпустили, и, падая перед Бартоном на колени, умолял о прощении. Но Бартон и слушать его не захотел. После первого удара плеткой каторжник затих. И с той поры он еще более помрачнел, только изредка люди видели, как он, оставшись один, бросался на землю и плакал, словно ребенок. Все считали, что у него с головой неладно. Когда приехал Викерс, Доуз попросил коменданта отправить его обратно в Хобарт-Таун, но, разумеется, получил отказ; вместо этого его отправили в кандальную команду на строительство «Морского ястреба». Некоторое время спустя Руфус был освобожден от оков. Тогда он решил бежать, – спрятался на корабле, а вечером переплыл залив. Его поймали и снова жестоко высекли. В наказание он прошел все виды штрафных работ: гасил известь, таскал бревна, греб на шлюпках. Самые тяжелые и унизительные работы всегда доставались ему. Товарищи его избегали и ненавидели, надзиратели боялись, он был на плохом счету у начальства – Руфус Доуз очутился на самом дне, в кромешной тьме страданий, на которые добровольно себя обрек. Доведенный до отчаяния, он поддался настойчивым уговорам Габбета бежать вместе с тремя другими товарищами; но, как мы уже знаем, он был схвачен почти без промедления, так как хромал – его нога была натерта тяжелыми кандалами; и хотя Габбет убедил Руфуса в том, что побег сулил удачу, – причина его настойчивых уговоров выяснилась позднее, несчастный, не пробежав и ста ярдов, упал и тут же был схвачен двумя «добровольцами». Его неудача обеспечила другим беглецам их недолгую свободу. Троук, довольный тем, что удалось поймать хотя бы одного, прекратил преследование, так как почва в этих местах была топкой, и погоня становилась опасной. Торжествуя, он доставил Руфуса в колонию как искупление за допущенную им небрежность, приведшую К потере четверых. Повторная попытка к бегству каралась одиночным заключением на скале Граммета.
Живя как отшельник среди мрачных скал, в плену собственных мыслей и сожалений, Доуз день за днем терял рассудок. Его мучили галлюцинации. Часами он лежал неподвижно, глядя на небо или на море; разговаривал с воображаемыми существами, вновь и вновь возвращался к последнему прощанию с матерью; призывал камни и скалы в свидетели своей невиновности и принесенной им жертвы. Его посещали призраки давних друзей, и все настоящее порой казалось ему сном. А когда он приходил в себя, внутренний голос приказывал ему броситься со скалы в волны прибоя, чтобы раз и навсегда покончить с мучительными сновидениями.
