— На всякий случай запер дверь в хозяйственном помещении, — сказал Стюарт, тем самым, выводя меня из нехорошего состояния вялой задумчивости.
— Ну, теперь мы, вроде, наиболее полно готовы к нелепым случайностям. Можно слегка побеседовать за жизнь.
— Расскажи лучше, как ты нашего мастера к порядку приучал. Мне до последнего времени было забавно наблюдать, как он пытался испепелить взглядом твою спину.
— Да уж, натерпелись мы оба. Ему-то что? Так, капитанский каприз. А мне? Балансирование на острой грани тотального объективизма из «Международного морского права».
— Это как?
— Может быть, так, а, может быть, и этак. Короче, повесь свои уши на гвоздь внимания и не хлопай ими по щекам.
Стюарт только поудобнее устроился на стуле поодаль окна, готовый заметить любое изменение в положении вещей на прилегающих территориях. Сосредоточенная собака и ворон — стервятник продолжали нести свой добровольный караул.
Вставка: Немецкий капитанат.
Судьба сталкивала меня на океанских просторах не только с русскоязычными капитанами. Довелось мне поработать под руководством разных «морских волков», как их величают недалекие немецкие бюргеры: это и Хансен, и Номменсен, и Ян, и Фризе, и еще пара — тройка забытых мною фамилий. Они были разные люди: и откровенные негодяи, как Номменсен, и образцы порядочности, как Ян. Но всех их объединял один признак: они были стары. Не в смысле, «стары» и «суперстары», ходили и звездили, где только можно. Просто возраст у них был гораздо далек от подросткового и вовсю подходил под формулировку: «песок сыпался». То ли нынешнее молодое поколение буржуазных заграниц не пытается искать морскую отдушину в романтике, то ли вместо дома престарелых стариков отправляют на процедуры, связанные с якобы целебным морским воздухом, позволяющим сглаживать приступы шизофрении. Однако они активно трактовали морскую практику, исходя из своего опыта, вмешивались везде и всегда, брюзжа и недовольствуя, а, зачастую, негодуя. И продолжали, дряхлея все больше и больше, упорно поглощать контракт за контрактом, оставаясь вечноживыми, как пролетарские вожди.
Все мы когда-нибудь состаримся, если доживем, но не дай бог оказаться в таком положении, как наши отцы — командиры германской закваски. Больные самыми немыслимыми для флота болезнями, они, как стойкие оловянные солдатики, появлялись в рубке, героически выполняли штурманский долг, ни сколько не сомневаясь, что грамотный и юный (на их фоне) старпом или второй штурман обязательно подкорректирует на своей вахте некоторые промашки и упущения. Зато сколько огня появлялось в обесцвеченных временем глазах, когда можно было заниматься общими делами, как-то: покраска, внутренний распорядок, корректировка заказов на снабжение и тому подобное. Вот здесь старики чувствовали себя настоящими королями положения, буянили и ругались, звонили в компанию, принимали ужасающие по своим последствиям решения — словом, были настоящими капитанами.
Наш Фризе, 1932 года рождения, сейчас, надо думать, разделял все неприятности вражеского плена. Будем надеяться, что он все это переживет и не откинет свои копыта на горе остальным членам экипажа. Здоровье-то у пацана было совсем никудышное: инсульт, прошедший не знамо когда, вывел из строя одно из полушарий мозга. На что это оказало влияние — определить было сложно. Во всяком случае, своим поведением он нисколько не выбивался из стройного ряда капитанов всех стран и народов. Жена периодически навещала его в рейсах, совершая с супругом рейс — два, потом растворяясь в сухопутных переездах: Россия — Германия. Была она, как то водится, младше мужа. Причем на сорок лет, что не вызывало удивления: некоторым стервозным бабцам из средней полосы нашей страны подобный мезальянс может казаться пределом мечтаний. Вот и Ольга, буде она на судне, презрительно морщила носик (хотя, скорее, носище, если не хобот), заслышав родную речь, вела себя, как истинная немецкая аристократка: обращалась при необходимости лишь только на протокольном английском языке: «йес», «ноу», «бай, гнида».
У Фризе были очень странные ноги, как трубочки. Можно было подумать, что когда-то ему сделали операцию и вытащили из нижних конечностей все кости, заменив их обрезками водопроводных труб, натянув поверху розово — синюю кожу, может даже и нечеловеческую. По лестницам передвигаться самостоятельно он не мог. Поэтому несколько раз в день привлекался геркулес — Шрек, который таскал на себе нашего мастера на завтраки, обеды, ужины и на ходовые вахты. Мы всегда пытались тайно присутствовать при подобных выносах тела, стараясь перед этим обязательно посетить туалет, а иначе можно было замочить на себе всю одежду, причем, не обязательно, облившись жидкостью из стакана, а совсем иным способом.
Иногда мы называли это «свадебным поездом», иногда «настоящей мужской дружбой капитана и боцмана», а с олеговой подачи закрепился слоган: «Рома и Рики» (кто помнит советский мультфильм про попугая и боцмана, оценят название). Капитан в необъятных шортах, болтающихся, как штаны репера на алкоголике, свесив ножки — трубочки, руки — замочком на бычьей шее взбешенного своим положением краснорожего гиганта. Едет, смотрит по сторонам, улыбается, шепчет что-то на ушко (изломанную в самбистских схватках бесформенную пельмень) — сама идиллия.
Внешностью капитан походил на Хемингуэя. Не хочется оскорблять великого, но, может быть, он бы посмеялся с того света: «Так я выглядел перед самоубийством». Прошу у гения прощения за сравнение. А когда мы узнали, как зовут нашего «первого, после бога» человека, то Стюарт глубокомысленно заметил: «Такое имя могли дать только нацисты нацисту». Звали его, впрочем, может, до сих пор зовут, Адальберт. Потом мы выяснили, что валлиец, у которого дед погиб на второй мировой, был совсем недалек от истины.
Юный Адальбертик, ведомый жаждой мести за погибшего под Синявинскими болотами орденоносного отца, примерил на плечо в далеком 45 году фауст — патрон, облачившись в мешковатую форму, полученную новоиспеченным гитлерюгендом. Но полуразрушенный Гамбург не позволил ему стать военным преступником, потому что внезапно возник гражданский, обросший щетиной, человек с выправкой настоящего военного. Он прервал процесс подготовки к выстрелу парой увесистых подзатыльников и одним сокрушительным пинком под зад. С тех пор Адальберт изменил свою походку и получил аллергию на военную амуницию.
К иностранцам он относился снисходительно, всем своим видом показывая, что те работают в немецкой компании, правда, под поди знай каким флагом, лишь только по его милостивому разрешению. Поэтому очень любил принимать судьбоносные решения, в тайне ощущая себя этаким вершителем судеб.
