— К чему вся эта риторика, Громов? Брось! Революция, Гражданская, коллективизация, бесконечные чистки и разоблачения, голод, расстрелы, сибирские концлагеря!.. Неужели, зная все это, я должен быть верен присяге, знамени этого государства?
— А что, кто-то давал тебе право предавать свой народ, даже если партия тебе не по нутру? Мы же не в казино, Рашковский. Мы же не в гусарскую рулетку играем здесь, на этих полях войны, посреди могил наших предков и боевых товарищей. Почему ты не хочешь понять этого?!
— Ты ведь тоже не хочешь понять того, чего понимать не хочешь.
— Через год, черед два, через десять лет, но мы все равно разгромим фашистов. И кем ты предстанешь тогда, если выживешь, конечно, перед совестью своего народа? Героем? Воином? Патриотом? Предателем и фашистским дерьмом — вот кем ты предстанешь! Тебя это устраивает? Тогда можешь ставить на своих коричневых лошадок. А я предпочитаю умереть русским офицером. Так и скажи своему Штуберу. А теперь можешь начинать допрос, если у тебя много свободного времени и тебе нечем его убить.
Скорцени возвращался с прогулки по небольшому сосновому лесу, обрамляющему отель, когда на изгибе тропинки перед ним вдруг предстал человек в лоснящемся кожаном плаще и черной, надвинутой на глаза шляпе. Руки он держал в карманах, и Скорцени не составило никакого труда заметить, что по крайней мере одна из них, правая, занята рукоятью пистолета.
Не сбавляя шага, штурмбаннфюрер инстинктивно положил руку на кобуру и расстегнул ее.
— Отто Гюнше[21] — простодушно представился человек, вполне доброжелательно улыбнувшись. — Адъютант фюрера.
— Штурмбаннфюрер Скорцени. — Он не был знаком с этим адъютантом. Во время прошлого вызова в ставку его опекал шеф-адъютант Буркдорф. Скорцени попытался присмотреться к лицу Гюнше. Однако сейчас, в легких предвечерних сумерках, разглядеть что-либо в просвете между поднятым воротником плаща и полями шляпы было невозможно.
— Встречаясь с людьми из службы безопасности, господин Гюнше, не следует держать пистолет в кармане. Да еще и со взведенным курком. У профессионалов иногда срабатывает инстинкт самозащиты — это когда мы стреляем раньше, чем. успеваем подумать о том, что нужно выхватить пистолет.
— Что, так заметно? — озабоченно спросил располневший, довольно неуклюже выглядевший Гюнше. — Мне казалось… Впрочем, я забыл, что имею дело со Скорцени.
— Так уж случилось.
— Вам непозволительно слишком далеко, а главное, часто углубляться в лес. Даже в этот, хорошо прочесываемый. «Волчьим логовом» давно интересуются все диверсионные службы врагов.
— Чего бы они стоили, если бы не интересовались ставкой фюрера? Чем обязан, господин Гюнше?
— Машина на дороге. Фюрер готов принять вас. — Это было сказано так, словно Скорцени давно добивался приема и Гюнше наконец представился случай сообщить, что настойчивость его вознаграждена.
Задавать какие-либо вопросы в этой ситуации не имело смысла. Фюрер готов принять его — этим все сказано.
Усевшись рядом с водителем, Гюнше мгновенно затих, словно бы вместо него на сиденье оказался фантом. Скорцени даже подумал, что это, очевидно, какое-то особое умение адъютантов и слуг: присутствовать не присутствуя.
Машина прошла через шатер сросшихся сосновых крон, однако, достигнув развилки, свернула не влево, к ставке фюрера, а вправо, к выезду из зоны. Скорцени вопросительно посмотрел в затылок адъютанта, но тот вел себя так, словно ничего не происходило.
— На этой встрече, у фюрера… кроме меня, будет еще кто-то? — как можно безразличнее поинтересовался Скорцени, не пытаясь выяснить, почему они приближаются к наиболее тщательно охраняемой границе зоны «А». Однако с ответом Гюнше не спешил. И лишь когда машина, которую офицер, старший наряда, даже не решился останавливать, миновала контрольно-пропускной пункт, нехотя ответил:
— Ваш знакомый. Генерал Штудент. Фюрер считает, что вы неплохо сработались с ним.
— Стало быть, мы движемся не к аэродрому? А к замку барона… Уж не помню, как его там…
— Вам известно о существовании этого замка? — резко оглянулся Гюнше, но, видя, как Скорцени безмятежно откинулся на спинку кресла, мгновенно угас: — Впрочем, вы ведь из такого ведомства…
— Это вы верно заметили.
— Тем не менее советую как можно реже упоминать всуе название сей обители. Фюрер не поощряет любопытства, связанного с местами его уединения. Кстати, сам фюрер иногда называет этот замок «Северной цитаделью».
«Однако упоминать о «Северной цитадели» тоже не рекомендуется, — мрачно ухмыльнулся про себя Скорцени. — Война — сплошное хитросплетение тайн. Сообщить о наличии любой из тайн — значит уже наполовину рассекретить ее. Азы службы безопасности».
Другое дело — генерал Штудент. О нем упоминать не запрещено. Особенно если фюрер считает, что он, Скорцени, и генерал Штудент неплохо сработались. Следовательно, предстоящую операцию тоже придется осуществлять сообща.
Возвращение полковника О’Коннела в Великобританию выдалось долгим, трудным и отчаянно безрадостным. Из Рима ему пришлось лететь случайным самолетом до Лиссабона, оттуда в Мадрид, из Мадрида на транспортном самолете в Дублин, который чуть не был сбит немецкими патрульными штурмовиками, принявшими их самолет за английский.
Бесцельно прослонявшись три дня по Дублину, он случайно встретил знакомого морского офицера, командира эсминца. Этот корабль рейдировал по проливу Святого Георга между побережьями Ирландии и Уэльса. На его борту, в каюте командира, полковник и добрался до городка Холихеда.
При всей своей утомительности, вояж не показался О’Коннелу слишком уж затяжным, поскольку он пребывал в том апатическом состоянии, при котором готов был затягивать возвращение в родной офис и вообще в Англию до бесконечности.
Потеряв след Муссолини на побережье острова Санта-Маддалена, он снова обнаружил его лишь тогда, когда стало известно, что группа немецких коммандос сумела освободить дуче из тюрьмы, в которую был превращен альпинистский отель «Кампо Императоре».
Нужно отдать им должное: операция получилась безумно смелой и необыкновенной как по замыслу своему, так и по исполнению. Даже ирландские и английские газеты, которые всегда резко отзывались о любой операции немецкой разведки, в этом случае не могли скрыть своего стыдливо припудренного всяческими оговорками восхищения."
Ясное дело, они утверждали, что в любом случае Муссолини — политический труп. Что попытка вновь укоренить его в Италии бессмысленна и способна привести лишь к затяжной Гражданской войне. По существу они были правы.
