доносился дядюшкин рокочущий бас. Иногда кто-нибудь во всю глотку орал: – "Эй, Ги, хватит дурью маяться, спускайся!", на что Гийом бурчал: – "да-да, сейчас!" и не двигался с места.
Он всё глядел и наглядеться не мог на"чечевичку". Только сейчас до Гийома дошло, чего он, по собственной небрежности, едва не лишился, и как много эта маленькая стекляшка для него значила. Ведь когда-то она помогала в опасных и очень важных делах родному его деду. Дед вглядывался в неё. Задавал вопросы. Ждал ответа. Просто вертел кругляш в пальцах в часы раздумья… Деда давно нет, но эта штуковина, похожая на хорошо обкатанную морскую гальку, хранит тепло его ладони, связывает с ним неразрывной нитью.
И не только с ним. Ведь, может быть, очень может быть, мама тоже держала её в руках… или отец… А он даже не помнит их лиц!.. Живы ли они?.. И где сейчас, если живы?..
И вдруг, – нет, такого быть не может, ему показалось! – золотая стрелка дрогнула!.. и вновь застыла.
Сердце больно стукнуло о рёбра. Гийом сжал компас так, что будь стекло хрупким, разлетелось бы на сотни осколков, и почти беззвучно, одними губами, потому что голос от волнения куда-то пропал, произнёс: – "Где мои папа и мама?" – Стрелка билась, словно бабочка, рвущаяся с булавки, но какая-то сила не давала ей сдвинуться с места. В глубине стекла кружили и смешивались белые, оранжевые, синие всполохи.
– Где мои мама и папа? Ответь!
И стрелка будто сорвалась с привязи и завертелась вокруг оси с такой бешеной скоростью, что стала казаться размытым золотым кругом. Диск так разогрелся, что обжигал пальцы, его больно было держать. Теперь в нём метались красные и чёрные вихри.
Гийом всерьёз испугался: – Тихо! Тихо! Стой! Ну пожалуйста! Извини, что я так. Я не хотел! – Он шептал ещё что-то, обращаясь к «чечевичке» как к живому существу. Нехотя, не сразу стрелка стала замедлять бешеное вращение, наконец остановилась, но долго ещё дрожала, словно не могла успокоиться. Стекло медленно остывало, вновь обретая опаловую голубизну.
В сердце Гийома тоже что-то билось и металось, колотилось где-то у горла, словно птица.
Мальчик с затаённым вздохом спрятал компас в карман. Идти сейчас в столовую, слушать весёлые истории, смеяться вместе со всеми не было ни сил, ни желания. Он подошёл к окну.
В глубине сада что-то шуршало и шелестело, дневная жара всё не хотела спадать, снизу доносились обрывки разговора и звон посуды. Надо всё же спускаться, а то неловко перед друзьями…
Гийом уже подходил к двери, когда что-то заставило его оглянуться. Ничего особого там, за окном не произошло. Разве что на яблоневую ветку тяжело опустилась ворона.
Гийом непроизвольно вздрогнул и сразу же рассердился на себя – хватит обманываться, сколько можно! Нельзя же замирать при виде каждой дурацкой птицы! – Вот развелось серых разбойниц! – И тут ворона каркнула предупреждающе, глянула насмешливым взглядом, и. произнесла отчётливо: – Ну, здравствуй, внучек! Открывай-ка окошко пошире, что ты в такую жару закупоренный сидишь? Мне в эту щёлку никак не протиснуться.
– Бабушка, как ты меня нашла?! – Гийом распахнул окно во всю ширь, ворона, чуть не коснувшись чёрным крылом его щеки, влетела в комнату. Когда же мальчик обернулся, у стола, собирая чёрные волосы в строгую причёску, стояла Элинор.
– Не знала, что у меня такой бестолковый внук. Неужели ты думаешь, что я ни разу не гостила у своего брата? Или ты забыл, что Мартин – мой молочный брат?
Ну, что стоишь, как вкопанный? Иди ко мне, оболтус, дай, обниму. И рассказывай, что вы тут успели натворить?
– Ты специально прилетела, чтобы со мной увидеться.
– Нет, Ги, я себе такой роскоши позволить не могу. Встреча у меня сегодня. С одним старинным знакомым. И предстоит мне, может, не очень долгий, зато очень нелёгкий разговор.
– Сегодня? Но день почти кончился!
– Для кого кончился, для кого – только начинается. Ну, давай, рассказывай о своих похождениях, рассказывай-рассказывай, не томи, я ведь всё равно не поверю, что вы все эти дни были паиньками, что всё здесь шло тихо да гладко. Знаю я за моим внуком поразительную способность непременно во что-нибудь вляпываться.
– Так ведь и на самом деле ничего такого особого не произошло.
– Искренне верю. – Милые детки чинно и благородно гуляли по городу, декламировали стишки и рассматривали памятники и фонтаны. Нет у меня времени на болтовню. Рассказывай.
Шалости и проказы можешь оставить при себе, они меня не волнуют, а что меня волнует, ты и сам знаешь.
Глава 14. Элинор и Фритьёф – трудный разговор.
В тёмно-зелёном августовском небе давно уже густой сетью лепились друг к другу зелёные августовские звёзды. За рабочим столом, в маленьком кабинете, так непохожем на торжественные дворцовые залы, друг против друга сидели Элионор де Корво ди Санчес иль Гуэрро, вице-канцлер и высокий уполномоченный посол Стефана Четвёртого, короля Месхи, одного из самых могучих государств Южной Федерации, и Фритьёф Седьмой, государь Нордланда, великий герцог Ютрельда и Долгих островов.
Разговор был строго конфиденциальным. И хотя длился он уже многим более часа, дело не продвинулось ни на йоту.
– Фритьёф, не надо напускать на себя многозначительный вид и изрекать нечто о "государственных интересах" и "сложностях политики". Мы слишком хорошо друг друга знаем, чтобы не заниматься словесной эквилибристикой.
Я вижу, чужой урок для тебя ничего не значит, ты хочешь сам расшибить голову?
– То, из-за чего ты беспокоишься, мелочи. Они не значат буквально ничего.
– Что ж, – Элинор встала. – Я уже устала от переливания из пустого в порожнее. Не этого я ждала от нашей встречи, Ваше Величество.
– Послушайте, Элинор, почему Вы всё время нападаете на меня?
– Потому что, вместо того, чтобы попытаться понять и услышать собеседника, Вы делаете всё, чтобы тот не посягал на Ваше право быть глухим и слепым.
– Не понимаю, почему я весь вечер смиренно выслушиваю оскорбления?
– Вместо того, чтобы послать меня со всеми моими претензиями подальше?
– Фи, даму?!
– Тогда мне следует пожалеть, что я – дама. С мужчиной Вы были бы менее церемонны, но зато более откровенны.
– Элинор, Вы знаете, что в отношении Вас я никогда не смогу допустить даже малейшую грубость. Вы, то-есть ты, для меня всегда будешь фрейлиной моей матушки, в которую я, тогда бледный и застенчивый мальчишка, был тайно и безнадёжно влюблён.
– Фритти, неужели Вы уже исчерпали все доводы, способные усмирить меня, что вспомнили об этом?
– "Ты!", Элинор, "ты!" Мы сто лет уже на "ты". Так что же беспокоит, не вице-канцлера Месхи – я же понимаю, этот наш разговор не имеет ни малейшего отношения ни к государственным, ни к торговым интересам. – Что беспокоит частное лицо Элинор Неприступную? И чем опять не угодил ей неуклюжий Фритти?
– Меня беспокоит тот, кто именует себя Эмиссаром. Он
