И если бы не он, командир... И если бы не другие — настоящие, истинные люди и сотоварищи... И Савченко негромко медленно сказал:
— Вот и я — с детства... До того самого дня.
Кучеров, до того настороженно поглядывавший на него, словно вслушивавшийся в воспоминания своего помощника, отвернулся и неспешно сказал:
— Понятно. Но я тебя не о том, парень, спрашивал. То — забудь. Я знаю про себя, что я — хороший пилот. И поверь, дружище, мне нужен именно такой правак. Понял?
Савченко молчал.
— А ту историю помни, как случай из учебника. И не более. Гипотетический случай.
— Угу...
— Не более! Давай шоколадку грызнем. Люблю шоколад. Хорошо все-таки быть летчиком — шоколад вот бесплатный. Будешь? На вот, ломай.
Они потрещали станиолью обертки. Кучеров откусил большой кусок и сказал, с хрустом жуя:
— Ты через полгода после училища женился? Рано, конечно. Но и я, похоже, спекся как холостяк. Начинаем завтра, дружок, новую жизнь! А ты у нас человек опытный, папашей вот скоро будешь, так что советоваться теперь с тобой буду, а? Чего смущаешься? Эх, Колька, радоваться надо!.. Серега! — заорал он вдруг в форточку так, что Николай чуть не подавился. — Сергей! Ты где там? Принеси бутылочку холодненькой!
— Минеральной? Или пепси? — донеслось снаружи снизу.
— Минералочки!
— А где она, командир?
— Где всегда! Давай волоки! — Он поглядел на Николая и сообщил: — Шоколад люблю, но у меня от него всегда в горле першит. — Он помолчал и неожиданно тихо сказал, как себе: — А спросил я вот почему. Ты знаешь, иногда у меня появляется такое чувство... Ощущение усталости, что ли? Изо дня в день — месяцы, годы — я здесь, в кабине. Выходит, устал? Да нет, не то. Тут вся жизнь... Иногда я просто пугаюсь: а вдруг ошибка? Вдруг я мог что-то лучше на другом пути? Но ведь на любом пути человек делает всю жизнь только то дело, которое выбрал. Если, конечно, дело стоящее и человек стоящий.
Савченко, прикусив губу, внимательнейше смотрел командиру в глаза.
— И вот, когда я вдруг просыпаюсь под утро и думаю, что мог бы написать рассказ об этом, и вспоминаю, как любил море, я думаю: не ошибся ли? Но когда представлю, что этого... — он постучал ладонью по РУДам[1], пока еще мертво торчащим из секторов, — что этого не будет, — мне жутко становится. И тогда еще хуже — потому что рано или поздно придется уходить. А как тогда жить — когда уйдешь?
— Отрава, — почти прошептал Савченко.
— Что? Отрава? — Кучеров подумал. — Да. Правильно. Отрава наше дело. Кто попробовал — пропал...
А уже через минуту Кучеров с наслаждением, обжигаясь колючими пузырьками-иголками газа, глотал прохладную шипящую воду и слышал в ней празднично-счастливый, победный гул, потому, что праздник наконец пришел к нему — придет завтра; праздник этот весь вечер жил в нем, глубоко спрятанный ото всех; а что предстоит завтра!
А Савченко, закрыв глаза, думал о том, что Наташенька сейчас, наверное, в чистенькой уютной кухоньке возится, готовя опять что-нибудь эдакое из где-то ею выкопанных древних рецептов, и ей мешает большой уже живот, к которому ни она, ни он никак не могут привыкнуть, хотя там растет, ждет встречи их сын. Впрочем, как это — «привыкнуть»? Зачем привыкать? Разве к счастью привыкают? А может, она сейчас смотрит телевизор, закутавшись в плед и подобрав халат, уткнула свой милый маленький носик в кружевной ворот и старательно не скучает о нем. «Милый мой пушистый человечек...»
А штурман Виктор Машков деловито шуршал бумагами, в сотый раз педантично проверяя маршрутные карты, пролистывая свои мудрые справочники и таблицы, просматривая метеокарты; он давно знал, что главное — заниматься делом, он давно усвоил, что дело, работа помогают лучше всяких лекарств и уговоров; не он этот способ открыл, древний и единственно верный способ, и не он первый им спасается, не первый и не последний...
А стрелок-радист Евгений Щербак, глядя в темнеющий глухо лес, вспоминал, как светится ночной воздух у Куинджи, и в который уже раз медленно шел в тот небольшой зал, комнатку в Русском музее в правом крыле первого этажа, где он впервые увидел то полотно — «Ночь на Днепре» — и, увидав картину (да картина ли это?!), испытал шок: в мгновенном жутком головокружении перед ним вдруг с гулом распахнулось окно — проход, туннель в бездонное, черно светящееся пространство, в четвертое неведомое измерение, и он, отшатнувшись, едва устоял на ногах, а когда, опомнившись, увидел рядом еще одно, а там еще и еще несколько таких же полотен, то растерялся и чуть не заплакал от досады — такое не должно быть повторенным, художник не имеет права, написав единожды такое, писать что-то еще — он обязан оставить человечеству только одно, только это — единственное, неповторимое...
А командир огневых установок — КОУ — Георгий Ломтадзе отложил Фолкнера и, зная точно, что же неумолимо гнало несчастного, гордого и одинокого Баярда Сарториса, медленно нащупывал в кармане авторучку; похоже, тут сидеть им еще не один час, и за это время он напишет домой письмо — хорошее, доброе письмо. О том напишет, что мать права — скоро он привезет с собой в отпуск невесту; напишет, что жениха Мзии он посмотрит сам — как глава рода и семьи, как старший брат и учитель своей сестренки; напишет, какой удивительный подарок привезет он приемному братишке Тато — и хорошенько поучит уму-разуму ставшего чересчур самостоятельным среднего братца, хулиганистого Зазико, который решил бросить школу и идти в рыбколхоз; слава богу, он, Георгий, сын Нодари, еще в состоянии обеспечить своих родных! Он ему даст рыбколхоз...
А штурман-оператор подполковник Агеев, подменяющий штатного оператора на сегодня, закончил прогревание и проверку своей аппаратуры и сидел в открытом люке, свесив ноги, и неторопливо, с удовольствием беседовал с пожилым прапорщиком-механиком, сидящим на колесе, о проблемах воспитания девчонок в нынешних, сумасшедших условиях конца сумасшедшего телевизионного века, соглашаясь, что они, нынешние ребятки, все-таки очень и очень славные, чего б там про них ни говорили взрослые и чего б они сами про себя ни придумывали.
А рядом уходил в густую дрему лес; и где-то в другой стороне аэродрома, далеко отсюда, гудели автомобильные моторы; а неподалеку, у невидимого за лесом моря, садились на воду чайки, готовясь к ночи, хотя там, над ними, за пеленой облаков, еще плыло солнце, и чайки это знали; а дальше по побережью, там, где был городок, гремела музыка на площадках санаториев и домов отдыха; а на главпочтамте сортировали завтрашнюю почту; а небольшой хлебозаводик уже отгружал первые партии своего горячего пахучего товара в теплые грузовички, и все шло как обычно. Даже свадьба, которая каруселит по второму дню в кафе у ратуши, — что ж тут необычного? Все везде как всегда. Так, как и должно быть в наше время, в нашем доме.
