Известно, что еще в восемнадцатом веке Спалланцани[47] удавалось одиннадцать раз возвращать к жизни коловраток[48], всего лишь обрызгивая их чистой водой, а Дуайер оживлял тихоходок, не только высушенных при температуре 150 градусов, но еще и выдержанных в вакууме в течение месяца. Но это еще ничего не значит, если иметь в виду дистанцию, отделяющую примитивные существа от человека. В то же время, поднимаясь вверх по зоологической лестнице, мы сталкиваемся с данными, позволяющими сделать далеко идущие выводы.
Мухи, которые, как кажется, утонули в бочонках с мадерой, были завезены в Европу и, преодолев длительный путь, ожили вновь.
Реомюр[49] упоминал о куколках бабочек, находящихся в состоянии мнимого сна в течение многих лет, а Бальбиани[50], погрузив в жидкость майских жуков и продержав их таким образом целую неделю, высушивал их потом на солнце и реанимировал.
Вюльпен, выдающийся физиолог, отравлял ядом кураре или никотином пауков, саламандр и лягушек, которых через неделю после смерти возвращал к жизни.
Но самые потрясающие результаты были получены, когда применялись пониженные температуры.
Спалланцани, изучавший этот интереснейший вопрос с достойным восхищения терпением и изобретательностью, сумел на два года законсервировать в снегу лягушек. Они иссохли, оцепенели, стали ломкими, не подавали ни малейших признаков жизни, стали хрупкими, как бы бесчувственными. Но стоило их подвергнуть постепенной и дозированной тепловой обработке, чтобы это летаргическое состояние[51] исчезло, и к ним вернулась двигательная способность и прочие физиологические функции.
На глазах члена французской Академии наук Констана Дюмериля[52] щуки и саламандры, принадлежащие к разным эпохам, становились твердыми, как ледышки.
Огюст Дюмериль-сын[53] в 1851 году сделал доклад, затем напечатанный в «Архивах естественных наук», о том, как он путем замораживания жидкостей получил твердое органическое тело.
Лягушки, чья температура понижалась до —2 градусов при атмосферной температуре воздуха —12 градусов, на его глазах возрождались к жизни. Он наблюдал, как ткани приобретали нормальную эластичность, а остановившееся сердце после абсолютной неподвижности вновь начинало биться.
И наконец еще более характерный факт, добытый, можно сказать, эмпирическим путем[54], то есть без соблюдения предосторожностей, которые обычно сопутствуют лабораторным исследованиям, предстает перед нами в виде практики, общей для некоторых народностей Азиатской России и Северной Америки. Эти народности имеют обыкновение замораживать рыбу до состояния совершенного окаменения, перевозить на далекие расстояния, а затем оживлять ее, погружая в обычную комнатную воду.
Именно этот обычай навел знаменитого английского физиолога Хантера на мысль бесконечно продлить срок человеческой жизни, подвергая тело череде последовательных замораживаний, напоминающих более или менее длительный сон, во время которого существование как бы замирает.
К несчастью, ученый умер именно в тот момент, когда неожиданные результаты позволили бы положить начало практическому внедрению его смелой гипотезы.
В течение нескольких минут господин Синтез размышлял над всеми фазами этого архисложного и малоизученного вопроса, однако не пришел к определенному мнению.
— Черт побери! — воскликнул он, ни к кому не обращаясь. — Я прекрасно знаю, что исчезновение признаков жизни, во всяком случае внешних, может быть длительным и безо всякого замораживания. Разве мой старый друг пандит Кришна неоднократно не погружал себя сам в состояние летаргии, имевшее все симптомы смерти? Последний раз, когда он проделывал этот любопытный опыт — как сейчас помню, это происходило в Бенаресе[55], — он велел положить себя в мешок. Затем мешок опечатали, поместили в ящик и закрутили крышку болтами, потом закопали в землю на глубину десяти футов. Яму присыпали землей и засеяли ячменем, который пророс, взошел, поспел. Двум английским часовым наказали денно и нощно охранять эту странную гробницу. По прошествии десяти месяцев, в присутствии британских властей и группы ученых, пандита эксгумировали[56]. У него был вид спящего человека. Постепенно он очнулся и через два часа встал на ноги и пошел. Почему опыт не осуществляли в течение нескольких лет? Пусть хотя бы нескольких лет!.. Но десять тысяч лет!.. В то же время сам принцип был подтвержден; казалось, в этом состоянии не труднее пробыть год, чем десять… сто… тысячу лет!.. И вот еще что я думаю: а как же мамонт? Кто может подсчитать, какая череда лет отделяет момент, когда этот гигант был затерт полярными льдами, и тот день, когда в 1799 году рыбак-тунгус обнаружил его в громадной глыбе льда близ устья Лены? Конечно, минимум — тысячи лет. Однако туша мамонта так превосходно сохранилась, что якуты со всей округи целый сезон кормили мясом своих собак, не считая большого числа волков и белых медведей, которые тоже им не брезговали. Кто поручится, что мамонт не мог бы ожить, как воскресли замороженные земноводные Спалланцани, оледеневшие рыбы гиперборейских[57] народов Азии и Америки? Кто знает, если бы его тотчас же не сожрали, даже не освободив от ледяной оболочки, а постепенно обогревали бы, — не восстал ли бы этот современник ушедших веков от своего бесконечного сна?! Я-то жив, черт побери! И зачем пытаться объяснить себе самому, каким образом произошел этот беспрецедентный случай? Факт остается фактом — очевидным, неоспоримым. Специальный режим, который я соблюдал полстолетия, химические элементы, поддерживавшие мой организм в чистоте, — не они ли способствовали этому чудесному сну, препятствовали распаду, чему помогал и холод, приостановив мою жизнь, тем самым содействуя спасению. Это я узнаю позже. Да это и не важно. Раз я ожил, буду жить! Пусть даже это новое существование продлится всего несколько часов, оно достаточно интересно, чтобы предаться ему душой и телом.
— Чужеземец, — прозвучал напоминающий Эолову арфу[58] голос, — вы уже оправились от потрясения, возбуждающие проявления которого, впрочем, мы устранили.
— Извините меня, Большой-Пожилой-Господин, — ответил господин Синтез, используя изысканную формулу вежливости, принятую у китайцев, — я все время упускаю из виду вашу необыкновенную впечатлительность. Я приложу все усилия к тому, чтобы о ней не забывать, ибо нехорошо было бы с моей стороны злоупотреблять вашей добротой и одновременно причинять вам беспокойство своей особой.
