Роберт поднял руки кверху.
— Нет, нет, спасибо, миссис Фредерикс. Я не устал, — энергично запротестовал он.
Миссис Фредерикс понимающе кивнула. На ее лоб набежали морщины.
— Служанка наша уехала к родителям на ферму, я теперь одна, — с нотками извинения в голосе продолжала она, — так что не обессудьте, — придется мне вас покинуть.
— Конечно, конечно, — воскликнул Роберт. И из вежливости добавил: — Может, чем-то смогу вам помочь?
— Ах, сэр, какая от мужчин помощь? — отмахнулась старушка с улыбкой и направилась на кухню, шурша своим длинным, почти касающимся пола василькового цвета платьем.
В доме Логэнов, как и прежде, все сияло безупречной чистотой. В этом была немалая заслуга и добросовестней служанки, и миссис Фредерикс тоже.
Роберт никогда не видел ее без дела. Даже сидя у телевизора, миссис Фредерикс что-нибудь обязательно вязала или вышивала.
Просмотрев газеты, лежащие на журнальном столике, Роберт принялся перелистывать объемистый альбом с вырезками. Задержался на репортаже Марты Геллхорн «База в осаде». Занятый собственными переживаниями, Роберт начал читать его без особого интереса, но затем увлекся. Ведь все, о чем писала журналистка, было впрямую связано с жизнью его Пат.
«Американская военная база напоминает мне гитлеровские лагеря смерти. Земля за ее высокой колючей оградой, протянувшейся по периметру почти на пятнадцать километров, такая же голая, разбросанные на ней строения мрачны, безобразны — настоящие тюремные бараки. Злое, чуждое окружающему, пейзажу место. Людей, живущих на базе, охраняют полиция, солдаты, собаки. На их стороне сила. И все же базу взяли в осаду женщины, не опирающиеся ни на какую силу, кроме своей убежденности. Они живут возле четырех ворот базы, терпя лишения, которые заставили бы взбунтоваться в мирное время солдат любой армии. Эти скромные женщины стали всемирным символом, примером для бесчисленных простых людей, которые тоже говорят «Нет!» войне и ядерному оружию…»
Роберт оторвал глаза от газетного петита и посмотрел в окно. Небо было голубым и безмятежным.
«Как глаза Пат», — подумал он и тут же услышал голос миссис Фредерикс.
— Прошу в столовую, — певуче произнесла старушка. Подойдя к Роберту, наклонилась к журнальному столику.
— Что вы там читаете? — поинтересовалась она и заулыбалась: — О, это очень хорошая журналистка, я помню ее статьи времен войны. Она писала, как мы отбивались от проклятых «самолетов-снарядов». Но, — добавила миссис Фредерикс, вздохнув, — это же просто хлопушки в сравнении с нынешними ракетами… — Обедать мы теперь садимся поздно, Пат дожидаемся, — сказала она с укоризной в голосе. — А вам надо подкрепиться с дороги. Ешьте, я дочитаю.
Несмотря на годы, миссис Фредерикс прекрасно обходилась без очков, надевала их, лишь когда садилась за вязание.
— «…К нам подходит молоденькая, хрупкая женщина, в пальто из дешевой имитации каракуля, с младенцем на руках…»
Старая миссис подняла глаза на Роберта.
— Там, кстати, все не больно модничают. Было бы тепло. А дни-то какие стояли? Осень, да и только. Я вся извелась, думая о Пат. Сама туда меховую курточку и свитер отвозила.
Миссис Фредерикс оборвала себя на полуслове. Помолчав, снова принялась читать. Голос ее звучал мягко и отчетливо:
— «Ребенок родился здесь же, в лагере, с помощью «радикально настроенной» акушерки. Все любят этого первенца, здорового и вполне довольного своей необычной большой семьей. Беспокоясь о молодой матери, я спрашиваю о возможностях увечья в схватках с полицией. Она отвечает, что пока не участвует в них. Но пять женщин получили переломы рук и ног, одну зверски ударили ногой в живот, другой сломали пальцы, намеренно наступив на ногу сапогом, третьей раздробили кисть дубинкой. Мне рассказывали об оторванных ушах и выдранных волосах…»
Роберт, отхлебывая кофе из чашечки, слушал и не слушал добрую миссис Фредерикс. Мысли его снова и снова возвращались к происшествию в аэропорту.
«Дурацкая история… — досадовал он на себя. — Черт меня дернул выкинуть этот трюк. Ну задержали бы. Никаких серьезных грехов. Постращали бы и выпустили, а прояснилось бы многое. А теперь скрывайся, будто и в самом деле рыльце в пушку… Сплошные осложнения…»
Миссис Фредерикс, очевидно, поняла своим старческим чутьем, что Роберту сейчас не до газет.
— Я, наверное, вас утомила? — посмотрела она на него участливым взглядом. — Идите, пожалуйста, отдыхайте. — Помолчав, добавила: — Не хотите ли принять ванну?
Роберт и не помышлял о ванне, но рад был хотя бы такому предлогу, дабы остаться наедине с собой. К тому же перед глазами неотвязно маячил Бен Престон.
Как-то странно вел себя Бен всю неделю. Буйное веселье резко сменялось тоской и полной апатией Даже утром, когда садились в самолет и Роберт рассказывал ему анекдот из жизни марсиан, он смеялся, а глаза его оставались тоскливыми и словно бы затравленными
Арестовали Бена на улице, у Роберта на глазах. Бен вышел из машины, похлопав Роберта по плечу, сказал:
— Ну побежал… Мне тут рядом. До завтра!
Но, едва отошел от машины, его подхватили под руки двое, ловко защелкнули наручники. Чемоданчик упал на тротуар.
«Конечно, его кто-то предал!» — подумал Роберт, а вслух произнес другое.
— Спасибо, миссис Фредерикс, я с удовольствием приму ванну.
Харст подошел к окну, откинул штору. На залитой солнцем улице на удивление много народа. Кажется, все, кто только может двигаться, высыпали на Ридер-стрит. Так оживленно бывает только в праздничные дни, да и то если хорошая погода.
Как радовался каждому солнечному дню в начале лета белобрысый парнишка Фрэд, обращаясь к которому уже тогда, несмотря на то, что на нем были короткие штанишки, все почтительно добавляли: «сэр». Даже его дедушка. Больше всего в жизни хотелось тогда сэру Фрэду Харсту загореть. Загореть, чтобы спалить, утопить в густом темном загаре проклятые веснушки, облепившие нос и щеки. Ему казалось, они придают ему вид донельзя смешной. Но загар почему-то совершенно не приставал к коже Фрэда. И тогда, и сейчас…
Неоновые рекламы, даже днем светившие в окна кабинета Харста, размыло знойное солнце, а некоторые почти стерло в белесом мареве, и чудилось, будто разноцветные, суставчатые буквы выбились из сил в своей скачущей пляске.
Харст с трудом заставил себя вернуться к делам.
Достал из выдвижного ящика стола бумагу, взял вялыми пальцами карандаш. Долго думал, прежде чем нанести первые штрихи и линии. Но вот они посыпались быстрее: замысловатые зигзаги, спирали, скобки, круги, причудливо переплетавшиеся между собой. Это была его маленькая слабость — размышлять над своими замыслами именно так, вырисовывая нелепые чертежи, где всякая линия таила в себе лишь ему, Харсту, понятный смысл.
