— Рад буду видеть вас на виселице, — ответил Даусет.
— И не надейтесь! Когда дойдет до дела, вы первым будете на очереди. Меня-то повесят, но вы этого не увидите. Вы умрете на месте, а со мной еще суд канителиться будет, понятно? Вы уже сгниете в земле, и могила ваша травой порастет, и не узнаете вы никогда, повесили меня или нет. А я долго буду радоваться, что вы раньше меня отправились на тот свет.
Харниш умолк, и Леттон спросил каким-то не своим, писклявым голосом:
— Не убьете же вы нас, в самом деле?
Харниш покачал головой.
— Себе дороже. Все вы того не стоите. Я предпочитаю получить обратно свои деньги. Да и вы, я думаю, предпочтете вернуть их мне, чем отправиться в мертвецкую.
Наступило долгое молчание.
— Ну так, карты сданы. Теперь вам ходить. Можете подумать, но только имейте в виду: если дверь откроется и кто-нибудь из вас, подлецов, даст знать о том, что здесь происходит, буду стрелять без предупреждения. Ни один из вас не выйдет из этой комнаты, разве только ногами вперед.
За этим последовало заседание, длившееся добрых три часа. Решающим доводом явился не столько объемистый кольт, сколько уверенность, что Харниш не преминет воспользоваться им. Ни капитулировавшие партнеры, ни сам Харниш не сомневались в этом. Он твердо решил либо убить их, либо вернуть свои деньги. Но собрать одиннадцать миллионов наличными оказалось не так просто, и было много досадных проволочек. Раз десять в кабинет вызывали мистера Ховисона и старшего бухгалтера. Как только они появлялись на пороге, Харниш прикрывал газетой пистолет, лежавший у него на коленях, и с самым непринужденным видом принимался скручивать папироску. Наконец все было готово. Конторщик принес чемодан из таксомотора, который дожидался внизу, и Харниш, уложив в него банкноты, защелкнул замок.
В дверях он остановился и сказал:
— На прощание я хочу объяснить вам еще кое-что. Как только я выйду за дверь, ничто не помешает вам действовать; так вот слушайте: во-первых, не вздумайте заявлять в полицию, понятно? Эти деньги мои, я их у вас не украл. Если узнается, как вы меня надули и как я вам за это отплатил, не меня, а вас подымут на смех, да так, что вам тошно станет. Стыдно будет людям на глаза показаться. Кроме того, если теперь, после того как вы обокрали меня, а я отобрал у вас награбленное, вы захотите еще раз отнять у меня деньги, — будьте покойны, что я подстрелю вас. Не таким мозглякам, как вы, тягаться со мной, с Время-не-ждет. Выгорит ваше дело — вам же хуже будет: трех покойников зараз хоронить придется. Поглядите мне в лицо — как, по-вашему, шучу я или нет? А все эти корешки и расписки на столе можете себе оставить. Будьте здоровы.
Как только дверь захлопнулась, Натаниэл Леттон кинулся к телефону, но Даусет удержал его.
— Что вы хотите делать? — спросил Даусет.
— Звонить в полицию. Это же грабеж. Я этого не потерплю. Ни за что не потерплю.
Даусет криво усмехнулся и, подтолкнув своего тощего компаньона к стулу, усадил его на прежнее место.
— Сначала давайте поговорим, — сказал Даусет, и Леон Гугенхаммер горячо поддержал его.
Никто никогда не узнал об этой истории. Все трое свято хранили тайну. Молчал и Харниш, хотя вечером, в отдельном купе экспресса «Двадцатый век», развалившись на мягком сиденье и положив ноги в одних носках на кресло, он долго и весело смеялся. Весь Нью-Йорк ломал голову над этой загадкой, но так и не нашел разумного объяснения. Кто мог сомневаться в том, что Время-не-ждет обанкротился? А между тем стало известно, что он уже снова появился в Сан-Франциско и, по всей видимости, ничуть не беднее, чем уехал. Об этом свидетельствовал размах его финансовых операций, в частности борьба за Панама-Мэйл, когда Харниш в стремительной атаке обрушил на Шефтли весь свой капитал и тот вынужден был уступить ему контрольный пакет, а через два месяца Харниш перепродал его Гарриману, сорвав на этом деле огромную прибыль.
По возвращении в Сан-Франциско Харниш быстро приобрел еще большую славу. В известном смысле это была дурная слава. Он внушал страх. Его называли кровожадным хищником, сущим дьяволом. Он вел свою игру неумолимо, жестоко, и никто не знал, где и когда он обрушит новый удар. Главным его козырем была внезапность нападения, он норовил застать противника врасплох; недаром он явился в мир бизнеса с дикого Севера, — мысль его шла непроторенными путями и легко открывала новые способы и приемы борьбы. А добившись преимущества, он безжалостно приканчивал свою жертву. «Беспощаден, как краснокожий», — говорили о нем; и это была чистая правда.
С другой стороны, он слыл «честным». Слово его было так же верно, как подпись на векселе, хотя сам он никому на слово не верил. Ни о каких «джентльменских соглашениях» он и слышать не хотел, и тот, кто, заключая с ним сделку, ручался своей честью, неизменно нарывался на неприятный разговор. Впрочем, и Харниш давал слово только в тех случаях, когда мог диктовать свои условия и собеседнику предоставлялся выбор — принять их или уйти ни с чем.
Солидное помещение денег не входило в игру Элама Харниша, — это связало бы его капитал и уменьшило риск. А его в биржевых операциях увлекал именно азарт, и, чтобы так бесшабашно вести игру, как ему нравилось, деньги всегда должны были быть у него под рукой. Поэтому он лишь изредка и на короткий срок вкладывал их в какое-нибудь предприятие и постоянно снова и снова пускал в оборот, совершая дерзкие набеги на своих соперников. Поистине это был пират финансовых морей. Верных пять процентов годового дохода с капитала не удовлетворяли его; рисковать миллионами в ожесточенной, свирепой схватке, поставить на карту все свое состояние и знать, что либо он останется без гроша, либо сорвет пятьдесят или даже сто процентов прибыли, — только в этом он видел радость жизни. Он никогда не нарушал правил игры, но и пощады не давал никому. Когда ему удавалось зажать в тиски какого-нибудь финансиста или объединение финансистов, никакие вопли терзаемых не останавливали его. Напрасно жертвы взывали к нему о жалости. Он был вольный стрелок и ни с кем из биржевиков не водил дружбы. Если он вступал с кем-нибудь в сговор, то лишь из чисто деловых соображений и только на время, пока считал это нужным, ничуть не сомневаясь, что любой из его временных союзников при первом удобном случае обманет его или разорит дотла. Однако, невзирая на такое мнение о своих союзниках, он оставался им верен, — но только до тех пор, пока они сами хранили верность; горе тому, кто пытался изменить Эламу Харнишу!
Биржевики и финансисты Тихоокеанского побережья на всю жизнь запомнили урок, который получили Чарльз Клинкнер и Калифорнийско-Алтамонтский трест. Клинкнер был председателем правления. Вместе с Харнишем они разгромили Междугородную корпорацию Сан-Хосе. Могущественная компания по производству и эксплуатации электрической энергии пришла ей на помощь, и Клинкнер, воспользовавшись этим, в самый разгар решительной битвы переметнулся к неприятелю. Харниш потерял на этом деле три миллиона, но он довел трест до полного краха, а Клинкнер покончил с собой в тюремной камере. Харниш не только выпустил из рук Междугородную — этот прорыв фронта стоил ему больших потерь по всей линии. Люди сведущие говорили, что, пойди он на уступки, многое можно было бы спасти. Но он добровольно отказался от борьбы с Междугородной корпорацией и с Электрической компанией; по общему мнению, он потерпел крупное поражение, однако он тут же с истинно наполеоновской быстротой и смелостью обрушился на Клинкнера. Харниш знал, что для Клинкнера это явится полной неожиданностью. Знал он также и то, что Калифорнийско-Алтамонтский трест — фирма весьма солидная, а в настоящее время очутилась в затруднительном положении только потому, что Клинкнер спекулировал ее капиталом. Более того, он знал, что через полгода трест будет крепче прежнего стоять на ногах именно благодаря махинациям Клинкнера, — и если бить по тресту, то бить немедля. Ходили слухи, что Харниш по поводу понесенных им убытков выразился так: «Я не остался в накладе — напротив, я считаю, что сберег не только эту сумму, но гораздо больше. Это просто страховка на будущее. Впредь, я думаю, никто уж, имея дело со мной, не станет жульничать».
