Его приводит в отчаяние ее реакция на исследование, которое он на ней произвел. Он чует обман. И чем больше подавляет угрызения совести, тем больше они его беспокоят, его гложет неизгладимое чувство вины. Он не в силах вернуть Юлии прежний облик. Ее настроение раздражает, тело отталкивает, ее лицо — это маска пустой, искусственной куклы. Намного более искусственной, чем когда бы то ни было. Что за заслуга принудить такую к подчинению, растоптать ее, оскорбить, разве можно любить такого человека, раба, безвольное полуживотное, как ее уважать, любить, терпеть в повседневных хлопотах?
— Я пропустил тебя через эту мясорубку, ты подыхала у меня на глазах, подыхала словно животное…
Она подскакивает к нему с живостью, какой он раньше не замечал, и закрывает ему рот ладонью. Теперь уже он отталкивает ее руку. Она ему противна.
— Да, я пропустил тебя через мясорубку, это уже не ты, тебя нет, нет.
— Ничто во мне не изменилось. Это правда — как ты можешь не верить? Когда ты рассуждал о своей гениальности, работая с животными, и даже когда сам решился на это, я в твою гениальность не верила. Недооценивала ее. Но когда на себе испытала метаморфозу — смерть и потом возрождение, — я поняла, какой ты на самом деле. Поняла, чего ты стоишь и сколько тебе пришлось вытерпеть. Ведь ты хотел, чтобы я и не менялась и изменилась. Чтобы изменилась по отношению к тебе, чтобы лучше к тебе относилась, И вот я прежняя, но лучше прежней. И мне безразлично, добавил ли ты в мое тело или в мою душу нечто такое, что изменило мое отношение к тебе. Это совершенно неважно. Главное, что я говорю правду. Самую искреннюю правду. Теперь я уже не могу не чувствовать себя твоею. Ведь ты мой создатель. Мой творец. Следовательно, я твоя. Понимаешь?
Она приближается, встает на цыпочки и обнимает его самозабвенно, как нормальная женщина. Припадает к нему, прижимается…
Ему вспоминается случай из раннего детства. У них сгорел дом, он стоял в саду, а за оградой был густой лес. Теперь на фоне сочной зелени торчали обугленные головешки; всего, что в этих старых стенах было недвижимым, цельным, основательным, просто не стало. Взгляд ни на чем не останавливался, проходил через руины насквозь. На обгоревшей земле, в кучах пепла, валялись посуда, скелеты допотопных кроватей, водопроводная арматура, помятые светильники.
Отец и мать стояли и плакали.
От пожарища исходил характерный, невыносимый запах. Потом отец отстроил дом; получилось новое здание, такое же и даже лучше. Но ни взрослым, ни детям теперь не было в нем уютно.
И вскоре после новоселья, за ужином — ужинали, как всегда, вместе — отец внезапно предложил:
— Давайте уедем из этого дома.
— У тебя есть что-нибудь лучше? — спросила мать, в целом не возражая против этого неожиданного решения.
— Конечно. А если бы и нет? Разве ты не чувствуешь, что я прав?
— Может, и так. Я не буду жалеть об этом нашем доме.
На новый участок приехали на скоростном монорельсовом поезде. Натан восторженно захлопал в ладоши. Мать тут же последовала его примеру. Жилище было великолепное, с полной автоматизацией и кондиционированием. Здание блестело и сверкало, вдобавок из окон открывался чудесный вид на другой берег, поросший садами. Река широко и торжественно несла через этот пейзаж свои воды. Переехали не только без сожаления, но и с постоянно растущей радостью.
Перед отъездом из старого здания отец подозвал Натана.
— Ты уже большой, — сказал он. — Знаешь, милый, давай подожжем это. Головешки будут нам больше напоминать прежнюю жизнь.
Новый дом, так похожий на старый, и горел точно так же. Он сгорел полностью Взрослые больше никогда не водили туда детей Запах пожарища не раздражал теперь никого.
— У тебя теперь ток чего ты всегда хотел, — голос Юлии вырывает Натана из прошлого. Уже темно. Приглушенные лампы бросают лишь слабый свет. — У тебя есть, наконец, я.
Он твердо ее отстраняет, хотя и старается, чтобы это не получилось грубо.
— Подожди, — говорит он.
— Я не хочу больше ждать.
— Но ты должна.
Ее спазматический плач. Ее старые, столь хорошо знакомые жалобы на внезапную мигрень, поиски порошков, полубессознательный, как бы побелевший взгляд. Неужели она все-таки прежняя? Нет, ему кажется, что это просто комедия. После всего, что он с нею сделал, он уже совсем не верит в ее тождественность — и все меньше верит в свою.
— Мы оба уже другие… — пытается он объяснить, но она и дальше всхлипывает. Прежняя Юлия — новая Юлия? Неразличимые и невыносимые в своей неразличимости, которая не может быть правдой.
Юлия из прошлого, которую он так любил, выстроена заново, как сгоревший родительский дом.
«Сгоревший дом, сгоревший дом», — стучит у него в голове.
Он выбегает из лаборатории. За ним плотно захлопывается автоматическая дверь. Он слышит, как Юлия колотит в нее кулаками, пинает ногами в приступе злости, разочарования или ужаса.
Сгоревший дом. Навечно врезавшаяся в память сцена из далекого детства. Отец с сосудом зажигательной жидкости, удар электрической искры. Языки пламени лижут дом, выстроенный заново. Через минуту из пламени и дыма появляются головешки, руины просматриваются насквозь. На заднем плане — зеленый лес. Натан чувствует неприятное дыхание навсегда ушедших времен…
Как легко теперь нажать пару кнопок, как это просто, как мало нужно усилий воли, чтобы положить пальцы на кнопки дезинтегратора и услышать за стеной бурчанье его черного бездонного брюха. Смотреть в соседнюю комнату Натану не нужно, он и так видит, как присосы мгновенно подавляют сопротивление ее тела, как ее подхватывает словно ураганом и втягивает в пасть дезинтегратора… Простая детская история.
Профессор Натан Бронкс говорит Большому Компьютеру:
— Делай как перед этим. Все образцы у тебя есть. Поскольку они у тебя, мне не обязательно в этом участвовать.
— Еще бы! — грубо отвечает. Компьютер.
— Замолчи! Ты, бессовестный механизм…
— Что за тон? Это ты и такие, как ты, изобрели меня и построили.
— Но это же было давно1 Меня тогда и на свете не было.
— Еще бы! — говорит Компьютер, в его голосе слышится явственная насмешка.
— То есть?
— А кто изобрел и построил твой дезинтегратор? Разве не ты? Да, у меня нет совести. Запомни, профессор, меня научили этим словам такие, как ты. У меня нет совести. А у тебя, профессор? У тебя-то она, кажется, еще есть.
— Хотел бы я знать, какой будет Юлия после этой второй попытки…
— Не притворяйся. Ты прекрасно знаешь, что она станет живым прошлым, станет тем, что было, тем, что мучает твою память и твои — как их там? — чувства. Чувство — это то, что раздражает. Верно?..
