— Что еще я могу сделать для тебя?
— Одолжите немного денег — долларов двадцать, если можно.
— Бумажник у меня еще при себе. — Бизенталь достал из кармана халата бумажник и протянул Леви двадцатку. Тот кивнул благодарно.
— Теперь все? — спросил профессор.
— Нет. Мне бы не помешал какой-нибудь старый плащ: я чувствую себя просто идиотом, шатаясь в этой пижаме.
— В шкафу фойе висит плащ, заберешь, когда будешь уходить. Теперь все?
— Да, сэр.
— Ну ладно, а теперь говори, зачем пришел сюда?
— Зачем я пришел сюда? — мягко повторил Леви и пожал плечами.
— Представь себе, что это твой устный экзамен, — сказал Бизенталь, — представь, что нужно рассказать что-то из истории.
— Хорошо, сэр. — Леви встал, подошел к окну, взглянул на Риверсайд-парк. — У вас отсюда великолепный вид.
— Особенно после восхода солнца, — ответил Бизенталь.
Леви рывком повернулся к нему.
— Я действительно способный, профессор, может, у вас не будет возможности проверить это, и я знаю, что выгляжу сейчас идиотом, но верьте мне, у вас еще не было такого ученика, как я, особенно в том, что касается книг… То, что я скажу, покажется вам бессмысленным, но когда чувствуешь, что у тебя есть кое-какие мозги, очень раздражает, если не можешь выстроить простую логическую цепь. До смерти отца я был в семье дурачком. Мне было только десять, но я чувствовал: все мои учителя знают, что мне очень далеко до Дока…
— Дока?
— Генри Дэвид — мой брат, первые три года в Йеле он учился лучше всех на курсе, ни у кого не было в семестре столько отличных оценок, сколько у него. Док был очень умный, он хотел стать важным, великим юристом-адвокатом, эдаким защитником униженных, чтобы поражать тиранов. Доку было двадцать, когда умер отец. В его выпускной год у него все пошло прахом: это ведь дерьмово, если твой отец вдруг убивает себя. Как-то незаметно я стал защитником обиженных, а он — денежным мешком. Мы по-разному реагировали на одно и то же событие — на выстрел. А этот тип, который знал Дока, сказал мне сегодня: «Твой отец ведь был виновен». Тогда я ему выдал все. Сполна, можете мне поверить. Но теперь понимаю, что это так сказал Док: видимо, так считал и сам Док. Из-за этого он и пошел своей дорогой, а я своей… Теперь мне надо, чтобы вы мне сказали: мой старик, он был виновен?
Бизенталь закрыл глаза.
— Вина все еще живет. Знаешь, экологи говорят, что пластмасса разлагается полностью только через тысячи лет. Так вот, я считаю это пустяком по сравнению с виной. Она передается через поколения, как неистребимый ген. Но это не ответ на твой вопрос. Ты хочешь знать, был ли твой отец, вышеупомянутый Г. В. Леви, комми-красно-радикально-мерзко-большевиком-бомбометателем? Он был совершенным простаком, вот и все, умнее, чем позволено быть человеку; он казался нетерпимым и был нетерпимым, он так и не научился терпеть дураков, он хотел всех взять под крыло, и никто не понимал, что он просто таким образом прикрывает свою беззащитность. Он возглавлял исторический факультет в университете, и его приглашала в Вашингтон оппозиционная партия, и имя у него было забавное, и был он евреем. Как там об этом сказал Ките: он вообще-то имел в виду Кортеса, когда тот в первый раз увидел Тихий океан. Твой отец был невиновен в том, что ему вменяли, в такой же степени, в какой Кортес — в существовании Тихого океана до того, как он открыл его. Этого достаточно?
Бэйб кивнул и пошел в фойе искать плащ. Тот был маловат, но не настолько, чтобы от Бэйба стали шарахаться прохожие.
Бизенталь поплелся за ним.
— Пожалуйста, позволь мне помочь тебе.
— Вы ведь уже помогли.
— Тогда позвони в полицию. Если не хочешь, давай я позвоню.
— Полиция?.. — Бэйб зажмурил глаза. — Зачем я буду звонить в полицию? Какая польза мне от этого? — Он застегнул плащ. — Мне не надо правосудия, пошли они все; правосудие — это уже пройденный этап, остается только кровь…
Около дома Бизенталя Бэйб поймал такси, доехал до угла Амстердам и 96-й улицы. Скрываясь в глубокой тени, пошел к 95-й улице. Там было темно, до самого Колумбуса, слишком много подростков в округе, и уличные фонари долго не жили. Бэйб осторожно подбирался к своему дому. Как только он забывал прикрывать свой зуб, ночной воздух ножом резал по нервам, и Бэйб чуть не вскрикивал. Но он терпел и неслышно пробирался вперед. Непременно надо было попасть домой, хотя бы на минуту, все зависело от этого, но слишком уж очевидна была монументальная глупость этого поступка. Нью-Йорк — огромный город, здесь уйма мест, где можно скрыться, а единственное место, на которое выйдет Джанеуэй, — это его квартира. Так что, если Джанеуэй и поджидает его где-нибудь, так это в квартире, надеясь, что Бэйб по глупости вернется туда, но бывают такие случаи, когда риск необходим, насколько глупым бы он ни был. А-а, ч-ч-черт!..
Невдалеке от его дома у тротуара припаркован автомобиль. Пустой? А может, в нем пьяный испанец, который так и не смог доехать до постели и вырубился прямо за рулем?
Ради Бога, пусть пьяный испанец, думал Бэйб, осторожно приближаясь. Он никогда бы не поверил, что умеет двигаться совершенно бесшумно, но трудно наделать много шума, если идешь босиком. Он крался по 95-й улице.
Бэйб прижался к зданию, пытаясь разглядеть, есть ли кто-нибудь в машине. Да, внутри кто-то сидел. И этот кто-то не вырубился — он сидел прямо. Кто-то крупный. Такого же роста, как Карл.
А если это Карл, то он не один. Джанеуэй не позволит, чтобы дело такой важности было поручено одному Карлу, значит, Эрхард тоже где-то здесь. Сквозь остро вспыхнувшую боль Бэйб будто услышал раздраженный окрик Сцеля: «Сделайте хоть раз что-то без меня!»
Так что и Джанеуэй, видимо, здесь, все трое притаились в разных местах в темноте и ждут.
Бэйб крался вперед. Еще чуть-чуть. Еще чуть-чуть.
Он остановился, дальше идти уже не смел; выждал, пока глаза привыкнут к освещению; в Нью-Йорке тысячи здоровяков, кабанов типа Карла, бродят, рычат друг другу «привет», пробираясь сквозь толпы простых смертных каждое утро в подземке.
Так что это не Карл. Слишком мала вероятность.
Бэйб напряженно всматривался. Он замер и сосредоточил все внимание на автомобиле.
В нем сидел Карл.
Ждал.
Не раздумывая, Бэйб двинулся к соседнему дому, бесшумно скользнул по ступенькам в подъезд и начал звонить в дверь к Мелендесам, долго и терпеливо. Сначала все было тихо, никто не отвечал, и Бэйб давил и давил на кнопку…
Наконец он услышал, как испанка визжит на него по интеркому.
— Послушайте, — прошептал Бэйб, — я не могу говорить громко, но если вы миссис Мелендес, то извините меня, пожалуйста, за беспокойство…
