— А! Василий Кузьмич! — дружелюбно приветствовал его старик. Кого-кого, а этого человека он никак не заподозрил бы в посягательстве на музейные ценности. За что уволили бывшего “реставратора”, Кирюхин толком не знал, ибо история с кражей книг не вышла за стены директорского кабинета, а тем более не имел представления о павших теперь на Сухорослова тяжких подозрениях. Для Кирюхина он оставался по-прежнему недавним сослуживцем, “рубахой-парнем”, не дураком выпить.
— Давно к нам не заглядывали. Прогуливаетесь, значит. Присядьте, отдохните! — И старик подвинулся, всем своим видом показывая живейшую готовность покалякать.
— Здравствуй, товарищ Кирюхин, из кино иду, — сказал Сухорослов, садясь. — А ты все оберегаешь этот допотопный мавзолей? Пауки в ружье еще не завелись? — пошутил он. — Ну, что новенького? Да, впрочем, что я спрашиваю, ведь у вас тут сплошная древняя история…
— Не говорите, Василий Кузьмич! — запротестовал старик, становясь серьезным. — Ох и дела! Такие дела!..
— Что, Гольдман со своим заместителем поругалась? Или выходной день с четверга на понедельник перенесли?
— Грех шутить, — угрюмо сказал старик. — Дела, прямо оказать, уголовные.
— Ну?!
— Зинаиду Васильевну без малого не убили! В больнице лежит, говорят, па-ра-ли-зо-ва-на…
Кирюхин принялся рассказывать о происшествии в музее.
— Грабителя-то нашли? — перебил Сухорослов.
— Какое! — Старик махнул рукой. — Видать, бросили это дело. Никто теперь из милиции и не показывается.
Сухорослов поежился, словно от ночной прохлады.
— Закурим, что ли?
Он достал “Беломор” и так ловко щелкнул в донышко пачки, что папироса выскочила прямо в руки старику.
— Вот, Василий Кузьмич, какие неприятности случаются, — продолжал старик, глубоко затягиваясь. — Разве найдут? Держи карман шире…
Дальше разговор как-то перестал клеиться. Кирюхин начал зевать, речь его становилась все менее и менее связной. Наконец, он клюнул носом и опустил голову на грудь.
Папироса с наркотиком сделала свое дело Сухорослов выждал пару минут и потряс Кирюхина. Убедившись, что теперь никакое ЧП не в силах пробудить старика, оглянулся, прошел во двор и достал связку отмычек…
В зале стояла особенная, пустынная, стылая тишина, свойственная нежилым помещениям. Бледный круг света, брошенный электрическим фонариком, заскользил по полу… по витрине… по манекенам, которые в причудливых костюмах стояли безмолвные, как мумии, по бокам книжного шкафа.
По улице, огибая здание музея, неслись автомашины. Она торопились спуститься к понтонному мосту, который соединял левобережную часть города с промышленной правой: в полночь мост разводили для пропуска судов.
Сухорослов приблизился к шкафу, держа в одной руке снятые ботинки, в другой фонарик. Обувь поставил на пол и, присев, звякнул отмычками. Руки его слегка дрожали. Скрипнула отодвигаемая дверка. Сухорослов осветил полки: “Тут!”. Папка лежала на прежнем месте. Оставалось взять ее, закрыть шкаф… Как будто все. Через несколько минут он будет за воротами музея, а дальше — солидная пачка “красненьких” и новый паспорт, обещанный ему шефом, привольная жизнь где-нибудь в другом городе, пока хватит денег…
Внезапно ему показалось, что сзади кто-то дышит. Сухорослов так и застыл на корточках, прислушиваясь. Нет, показалось, это он сам дышит. Ночной гость перевел дух и поднялся.
И в этот миг кто-то крепко взял его сзади за руку пониже плеча. Сухорослов, холодея, медленно повернул голову: сзади стоял… казак из стеклянного шкафа, большой, темный, бородатый, в железном шишаке. Но это не была мертвая “восковая персона”, как в шутку именовали ее в музее. От страшного бородача веяло теплом жизни, а из-под шишака грозно глядели живые глаза. Левой рукой он держал Сухорослова, а правой опирался на пищаль.
Преступник оцепенел. Ощущение было такое, будто ему внезапно заморозили всю нижнюю половину туловища. Перехватило дыхание.
— Все, Сухорослов! — сказал казак голосом Чернобровина, прислоняя пищаль к витрине. — Папочку-то сюда дайте. — Он взял ее из рук вора. — Пойдемте!
Сухорослов пошел, с трудом переставляя ватные ноги. Он силился что-то сказать, но язык отказывался повиноваться — потрясение было слишком сильно.
Медленно прошли они через двор музея к воротам, за которыми продолжал крепчайше спать Кирюхин, и очутились на улице. Чернобровин негромко свистнул: из-за ларька напротив вышли два оперативника.
— Вы что, идти не можете, что ли? — спросил Чернобровин, слегка встряхивая пленника. — Нервы подгуляли? Сейчас машина подойдет.
Сухорослов молчал, делая вид, что ему дурно. На самом же деле несколько глотков свежего воздуха привели его в себя. Нервный шок проходил. Теперь он напряженно вглядывался в сторону реки, где в темноте по воздуху двигались красные и зеленые огоньки. Глухой металлический грохот доносился оттуда: рабочие кувалдами выбивали болты соединений понтонов, а огоньки горели на судах, ожидающих пропуска.
Здесь, и только здесь могло еще быть спасение! Помощники Чернобровина были совсем близко. Сухорослов набрал в легкие воздуха и, решившись, вдруг сильно толкнул Чернобровина в грудь. Старший лейтенант, не ожидавший от задержанного такой прыти, отлетел в сторону.
И тогда редкие парочки, прогуливавшиеся в этот поздний час по набережной, стали свидетелями необычной сцены: по асфальтированному спуску, ведущему от музея к понтонному мосту, неслась карьером цепочка людей. Луна вышла из облаков и светила ярко, процессию можно было разглядеть во всех подробностях.
В том факте, что бегут люди, не было, собственно, ничего особенного. Жители правобережья, опаздывающие к разводке моста, поневоле занимались подобной “физкультурой”, если не хотели остаться на левом берегу до четырех часов утра. За бегом следовали прыжки, и победителем в этом своеобразном кроссе оказывался тот, кто успевал в последний момент перескочить через образовавшуюся расщелину, если, конечно, она не оказывалась чересчур велика.
Таким образом, люди, бегущие в первом часу ночи во весь опор к понтонному мосту, никак не могли смутить или удивить крутоярцев и рабочих — понтонников. Удивление вызвало другое: в десятке метров за “лидером” (это был Сухорослов) неслась фигура в чрезвычайно оригинальном одеянии, бородатая, в богатырском шлеме. Поверх красного кафтана она была облачена в бахтерец, кольчужный доспех с металлическими планками — зерцалами, тускло поблескивающими в лунном свете. Так и казалось, что ожил и вновь вернулся сюда, на берег Енисея, какой-нибудь отважный спутник Ермака Тимофеевича. Со всей его исторической внешностью не вязалась одна деталь: в левой руке казак держал белую канцелярскую папку и размахивал ею на бегу.
