Кололо в висках. Тело казалось объятым пламенем. Внезапно он вспомнил себя в эсэсовском черном мундире с двумя «молниями» — готическими буквами «С» на левой петлице. Есть ли у них фотографии того времени, когда он служил в военно-диверсионном подразделении «Нахтигаль»? Его охватила бешеная злоба. Не хватило каких-нибудь пяти минут, чтобы нырнуть в подземелье. Он бы сдвинул плиту и одной рукой. Она в левом углу под лестницей. Никто, кроме атамана Солового и брата Сигизмунда, не знал о ходе в подземелье. Обоих давно нет в живых. А может быть, и этот тайный вход открыт пограничниками? Помнится, еще в сорок восьмом там крутилась группа войсковых саперов. Как бы там ни было, теперь и эта возможность уйти, раствориться в полузасыпанных галереях замка рухнула. Мелькнула слепая и беспомощная мысль о побеге. И тут же угасла — после такой контузии далеко не убежишь. Поздно. Он не смог продать жизнь дорого, теперь нужно попробовать ее купить. И пусть идут ко всем чертям и тощий американец, и Веттинг со своей любовью ко всему изящному. Он выложит все, что знает. И потребует гарантии. Он будет жить до последнего. Есть еще его величество случай. Ведь ушел же он в сорок восьмом от «ястребков», из самого пекла вырвался. А умереть он всегда успеет.
Дорога то взлетала на холм, то круто падала вниз, и тогда казалось, что она уходит под землю — такой туман стоял в низинах.
Андрей искоса взглядывал на мать. Ксения Алексеевна зябко куталась в домотканый гуцульский платок и грустно покачивала головой, утверждая себя в каких-то давно выношенных мыслях.
Лес на холмах сквозно сиял льдистой пустотой. Шофер-первогодок вел «газик» осторожно, словно вез бесценный, хрупкий груз. Он тоже поглядывал на Ксению Алексеевну, и с лица его не сходило выражение плохо скрываемого восторга.
— Я возьму его к себе, — внезапно сказала Стриженая, — он будет жить в комнате Нины.
— В лесничестве ему предлагали работу, — осторожно напомнил Андрей, — он не сможет без границы.
— Когда не сможет, тогда и уедет, а пока поживет у меня. Я за ним присмотрю.
Андрей смотрел на рваный глубокий шрам, тянувшийся от уха почти до самого подбородка, и узнавал свою мать. Она не менялась с годами, только серебристей становились волосы да солнышки морщин делались гуще. Ксения Алексеевна работала, была окружена людьми. Общительная по натуре, она быстро завоевывала расположение товарищей по службе. И все же родной человек один. Он, ее сын, плоть от плоти матери. Даже глаза и те с материнской, едва приметной раскосинкой.
Ксения Алексеевна повернулась к сыну лицом.
— Не смотри на меня так. Красота мне все равно ни к чему. А дети привыкли. Ты ведь не знаешь, я забыла тебе рассказать. Мы в школе ставили оперу, детскую конечно. Пришлось мне на время стать композитором. Версификация безусловная, но и не совсем бесталанно.
«Мать все понимает, — подумал Стриженой, — о многом догадывается и о Недозоре заговорила неспроста. После того, что случилось в Черном бору, о службе не может быть и речи. И мать не верит в возвращение Нины. Две женщины, а такие разные». Он вдруг представил себе Нину во встрече с Гондой и не мог себе сказать, как бы она поступила. В ней слишком много было для себя, в матери же — для людей. Вот и сейчас думает об одиноком больном Иве Степановиче.
«Газик» проскочил пригород, пересек центр и выкатился прямо к вокзалу. Стриженой помог матери выйти из машины. Ксения Алексеевна прощально помахала рукой водителю.
Андрей решительно шагнул к привокзальному скверу.
— Посидим.
Они нашли свободную скамью, окруженную с двух сторон акациями. Некогда густо поросшие листвой, деревца проредились, с них то и дело срывались легкие истонченные листья, прихваченные первыми ночными заморозками.
Ксения Алексеевна молчала. Они сидели близко, рядом, и мать чувствовала, как труден сыну предстоящий разговор. И она первая начала его.
— Такие прорывы не каждый год, Андрей.
— Да, не каждый, — согласно кивнул Стриженой, — но я к нему готовился.
— Поводил он вас за нос с этим схроном, — сказала мать. — Кто бы мог подумать: пещера-убежище в полукилометре от КСП. И все-таки вы его взяли. А Колесов молодчина. И Агальцов. Настоящие ребята. — Ксения Алексеевна усмехнулась. — Ты только не думай — мать героическая женщина. Мне было страшно так же, как в сорок втором, когда я заработала первый шрам, как в сорок восьмом, когда погиб твой отец. — Ксения Алексеевна потерла виски и вдруг остро и озорно взглянула в лицо сыну. — Ты устал... Последние недели были трудными и неудачными. А застава числится в отличных. В ошибках разберешься сам. Они для того и совершаются, чтобы на них учились. Но вот что я скажу тебе на прощанье. Нужно всегда помнить, что каждый из вас значит для государства здесь, на пограничной полосе. Что бы ни случилось с душой, как бы ни выворачивалась она от боли,твои тревоги ничто в сравнении с тревогами границы на всем бесконечном ее протяжении.
— «На всем бесконечном ее протяжении», — как эхо, повторил Стриженой. — Спасибо, мама.
Ксения Алексеевна достала из кармана револьвер.
— Хотела вот увезти обратно. Все равно, думала, нигде патронов для нагана теперь не достанешь. Ведь те, которые были, — с войны. Я счастлива, Андрюша, что стреляла из него по врагу. Оказывается, можно хоть на минуту вернуть молодость. И я поняла, что не имею больше права на это оружие. На границе оно должно передаваться по наследству. Возьми. Я его и везла в комнату Славы. И пойдем на перрон, чтобы мне не сказали: «Ваш поезд давно ушел».
Ксения Алексеевна озорно, по-молодому рассмеялась и легонько шлепнула сына пальцем по носу, как это делала давным-давно, когда он пытался дотянуться рукой до макушки карликового карагача, росшего во дворе отцовской заставы.
