— Ага, — воскликнул редактор, — явился все-таки! Ну, иди сюда, голубчик, садись. Потолкуем.
Затем он коротким взмахом руки отослал ребят. И мы остались вдвоем.
„Почему они все на меня так странно смотрели? — подумал я, беспокойно ворочаясь в кресле. — Ох, это неспроста…" И словно бы услышав мои мысли, редактор проговорил:
— Ты, брат, легок на помине… Только что о тебе шел разговор.
— Какой разговор? В связи с чем?
— В связи с твоим увольнением…
— Как же так? — Я вскочил. Снова сел. Заморгал растерянно. — Вы меня увольняете? Но почему же? Неужели из-за моей отлучки?
— Ну, отлучка еще не самая большая беда… Хотя, конечно, тоже было бы достаточно. Все-таки два с половиной месяца — не шутка!
— Но я в результате привез вам отличный материал, — забормотал я. — Редкостный…
— Это о чем же? — прищурился редактор. О жизни туземцев? О дикарях?
— Ну, да. Но и не только… О языческих религиях, о культе огня, о саламандрах.
— Но ты все перепутал, — возразил он резко. — Такая тема подошла бы, может быть, для молодежного приключенческого журнала, но нам-то она зачем? Нет, голубчик, саламандры нас не интересуют, это во-первых. И во-вторых, все равно уже поздно…
— Поздно? — повторил я дрогнувшим голосом.
— Да, — сказал редактор, — нынче утром я подписал приказ.
Мы сидели на противоположных концах огромного канцелярского стола, сплошь заваленного корректурными листками, пачками всяческих бумаг. Порывшись в них, редактор достал и перебросил мне небольшую — трехстраничную — рукопись. И я мгновенно узнал свою собственную статью. Ту самую, которую я когда-то посылал из Ширинского района в Москву, в газету „Правда". Ту самую, которая, как я рассчитывал, должна была спасти урожай и круто изменить мою судьбу…
— Как видишь, твое послание вернулось, — ровным голосом сказал редактор.
— Странно. — Я помолчал, разглядывая рукопись. — И давно?..
— Месяца полтора назад. Собственно, тогда-то я и писал тебе в Таштып. Хотел побыстрее вызвать…
— И что же? — не поднимая глаз, спросил я. — Были какие-нибудь комментарии?
— Да, в общем-то, никаких, — ответил он. — В сопроводительной записке просили разобраться в обстоятельствах — и все… Причем учти: записка эта была адресована не мне, а секретарю обкома. Можешь представить себе реакцию партийного начальства! Ведь ты, по существу, накапал на нас на всех.
— То есть как — накапал? — смутился я.
— А как же иначе это назвать? Ты раскритиковал все областное руководство. Обвинил его в нерадивости, в бездарности… А ведь такое обвинение серьезно. Очень серьезно! Да и своего редактора ты тоже не пощадил.
— Это неправда! О вас лично я ни одним словом…
— Ну как же, — перебил меня редактор. — Перечти-ка заново статейку; там есть место, которое я подчеркнул… Ну! — он подался ко мне, твердо глянув в глаза. — Читай! Вслух!
И я прочитал запинаясь:
— „О надвигающейся катастрофе я уже пробовал сигнализировать, обращался в свою областную редакцию. Но это оказалось делом бессмысленным, безрезультатным. И вот тогда, не желая терять понапрасну времени…"
— Хватит, — редактор поднял ладонь. — Вполне достаточно! И потом, хлопнув ею по столу, по бумагам. — Надеюсь, ты понимаешь, что после всего этого оставлять тебя в редакции я уже не могу?! Да даже если бы я и примирился с тобой, другие люди все равно бы помешали… В обкоме, например, меня уже кто-то спрашивал: как же ты, мол, можешь держать такого склочника, интригана?
— Но, черт возьми, — сказал я, раздражаясь, начиная закипать, — какой же я интриган? Я хотел как лучше… Боялся, что хлеб погибнет и опять не достанется людям. И он, действительно, почти весь погиб!
— Верно, — покивал редактор. — Почти весь… Ну и что?
— Как то есть — что? — Я даже растерялся на мгновение. — Разве для вас это все не имеет значения?
— Да пойми ты, чудак, — с досадой сказал редактор, — зерно, даже и сгоревшее, все равно не пропало. Оно пригодится нам.
— Как же это оно сможет пригодиться? Для чего?
— Для пропаганды.
— Но что же тут пропагандировать-то? Нашу немощь?
— Наоборот — нашу мощь!
Я вдруг подумал, что в последнее время я беспрерывно сталкиваюсь со всякими странностями, с загадками… И разговоры, которые мне приходится вести, по большей части мутны и бредовы. И я не перестаю удивляться происходящему. И все меньше понимаю, что же происходит?
— Что же все-таки происходит? — спросил я погодя. — Я как-то не улавливаю… Не вижу логики.
— Сейчас объясню, — усмехнулся редактор. — В принципе, все просто. Хотя логику ты тут ищешь напрасно. — Коренастый, грузный, бритоголовый, он сидел, прочно упершись в стол локтями, попыхивал папироской и щурился от дыма. — Странно, что ты не улавливаешь, — редактор посмотрел на меня с прищуром, — глуповат, что ли? Ну, ладно… Пойми: дело вовсе не в том, сколько хлеба мы добыли. Если бы мы даже спасли весь урожай, две трети его так или иначе ушли бы на сторону. Мы же ведь кормим Китай, Корею, кое-какие другие страны… Неужели ты этого не знаешь?
— Знаю… Это всем известно!
— Ну, вот. И русскому мужичку все равно досталось бы, в результате, немного… Так что суть здесь в другом… Победа на целине имеет особый, символический смысл. Мы распахали колоссальные площади, освоили дикие просторы — и доказали всему миру, что неразрешимых проблем у нас нет. И если понадобится, распашем еще больше… Земли у нас хватает и силы имеются. Вот такова пропагандная схема! И ты ее запомни на будущее. Приучайся мыслить широко, если, конечно, хочешь продолжать журналистское поприще… Ведь хочешь?
— Хочу, но я же теперь безработный, — пробормотал я. — Какое у меня будущее?
— Видишь ли, дружок, — медленно проговорил редактор, — по идее, я должен был бы на тебя рассердиться… Ведь ты же меня подвел! Но нет — не сержусь. Уж больно ты наивен. Во всяком случае, даже совет могу дать: поезжай-ка в Туву. Она рядом. И в тамошней газете как раз не хватает людей. Это я точно знаю! А ты хоть и глуповат и суетлив излишне, но перо у тебя хорошее. Такого там сразу возьмут.
— Так я же выгнанный! Карьера моя, судя по всему, теперь закончена…
— Чепуха! — небрежно отмахнулся редактор. — Я могу тебе выдать справку, что ты уволился по собственному желанию. Это сделать несложно. А с такой справочкой ты вольный орел! Лети, куда хочешь, трещи оперением… Только не задерживайся в наших краях.
Он загасил папиросу. И потом покрутив головой:
— Саламандры! — сказал, ухмыляясь. — Ну, ты, брат, юморист!
