— Легчает, — заметил Моран. Желтизна за иллюминаторами светлела.
Кроу поднял голову. Ему привиделись деревья и речка. Интересно, где Белами, подумал он. И услышал звук генератора.
Трос перестал выть. Ветер успокаивался. В иллюминаторах небо и весь окружающий мир были золотистого цвета.
Моран отодвинул задвижку и открыл дверь. Первым вышел Стрингер, уже водрузив на голову носовой платок.
— Нет навеса, — сказал кто-то.
Кроу обошёл вокруг и понял, что парашютного шелка они лишились навсегда. Унесло куда-то за северные дюны. До конца дня им будет не хватать тени, а если выпадет роса, то они соберут на галлон-другой меньше воды. Прошло уже трое суток после последней полной выдачи — но и тогда воды было только по пинте.
Кроу направился в тень крыла, где собрались все. Таунс обнаружил песок в воздухозаборнике: тряпки сдуло ветром. Спустился с хвоста Стрингер. Когда началась буря, он хотел укрыть соединения рычагов, но не удержался и упал. Минут десять он осматривал узлы и рычаги, потом ушёл в тень под крыло.
— Самолёт выстоял. — В тоне Стрингера не было гордости, его голос вообще никогда ничего не выражал. — Переднее и заднее соединения забило песком, налипшим на смазку. Придётся промыть бензином и смазать заново. Нужно прочистить и воздухозаборник.
Таунс отозвался:
— Сделаем это ночью. Ночью сделаем все, что нужно.
— Разумеется. Не вижу проблем. — И ушёл в салон.
Белами спросил:
— Альберт, остались силы?
— Как у мышки. А что надо?
— Надо снова поставить дистиллятор.
Принесли ткань для фитиля, выгнули из металлической пластины новую горелку, установив испаритель и бутылку, на этот раз под хвостовым крылом, подальше от топливных баков. Уотсон начистил новый солнечный отражатель — старый унесло ветром. Работали медленно, каждые несколько минут делая передышку. Когда приходилось выходить из укрытия, шли напрямую под палящим солнцем.
Моран взял из своего багажа бумагу и карандаш, уселся под крылом. Отметив крестиком место аварии и окружив его подковой дюн, он именами обозначил место трех могил: Сэм Райт, Ллойд Джонс, Отто Кепель. По другую сторону восточных дюн нарисовал скелет и пометил: верблюд. Поблизости нанёс ещё две могилы — Харрис, Лумис. Если им удастся выбраться, на поиски тел будет послана команда. Если они поднимутся в воздух и разобьются, но не сгорят, то эту карту найдут при нем, если их вообще найдут. На обратной стороне он дал подробные разъяснения, добавив в самом конце: «Кобб и Робертс потерялись где-то в южном направлении, в пределах ста миль от базы. По отдельности. Не захоронены».
Шатаясь, прямо под солнцем пошёл в салон. Там, держа на коленях лист металла, сидел Стрингер, склонившись над бумагами и чертежами. У его ног лежали какие-то журналы и каталоги. Он был поглощён работой и не заметил, как Моран прошёл между разломанными сиденьями к тому месту, где хранились бумаги Отто Кепеля и письмо, адресованное отцу, матери и Инге. Нож, зажигалку и ключи он тоже положил к себе в карман: семье, в её горе, захочется иметь на память эти мелкие предметы, к которым прикасались его руки. Нож Моран очистил, и они никогда не узнают его последнего назначения. Письмо и листы полётных рапортов уложил вместе с картой.
Стрингер даже не поднял головы, когда штурман проходил мимо него. Сержант спал. Тилни лежал на спине с открытыми глазами.
— Мы улетим завтра? — спросил он.
— Ровно в восемь, малыш. Не опаздывай.
Моран заметил, что в глазах юноши больше нет страха. Видно, для страха, как и для горя, есть свой предел: душа, как и тело, способна самоизлечиваться. Или же его примитивная вера в бога, который и пальцем не пошевелил ради капитана Харриса, — воплотилась теперь в Стрингера, конструктор сейчас олицетворял ту сверхъестественную силу, которая способна их спасти. Можно найти с десяток объяснений, но это не так и важно, раз страх прошёл.
— Лью, — Таунс не спал, хотя ночью работал больше других. — Я вот о чем думаю. Надо вернуть патроны в обойму.
Моран с подозрением посмотрел в красные глаза на старческом лице. Теперь с Таунсом было все в порядке.
— Надо, — кивнул он.
— Вы можете забыть, куда их сунули. Или там для них слишком жарко. Где бы они ни были, для них не место. Они должны лежать в обойме. Завтра они понадобятся. — Он отвернулся.
В глазах его не было ничего подозрительного, хотя они и покраснели от начинавшейся пустынной слепоты. Голос тоже был нормальным; нечёткость произношения объяснялась только жаждой. Опять он был собран, стал прежним Фрэнком Таунсом. В этом был смысл: нужно протянуть ещё шесть часов на жаре, затем выдержать долгую ночь, да ещё работать — и все это на нескольких глотках воды, которую, может, лучше и не пить, потому что она способна свести с ума. К утру они забудут о многом даже очень важном. К тому времени самолёт, возможно, будет готов к полёту, но без пиропатронов мотор не запустить. В этом был смысл, но… не потому завёл об этом речь Таунс. Трудно, почти невозможно представить себе, чтобы он заговорил в таком духе: «Послушай, я признаю, что главный — Стрингер. Но я пилот, и завтра все будет зависеть от меня, от того, как я себя чувствую. Могу ли я уважать сам себя, если от меня прячут эти штуки, как спички от ребёнка? Дай мне возможность снова поверить в себя».
В этом был смысл. Лётчик должен знать, что ему доверяют. Риска теперь нет.
— Сказать по правде, Фрэнк, я даже забыл, что мы вытащили патроны. Возьми их в ящике для почты. — Таунс поднялся и пошёл в салон, несмотря на предостережение Морана:
— Дождись, пока станет прохладнее. Сейчас там ад.
— Я должен сделать это сейчас. Спасибо тебе.
Он тотчас пожалел, что не послушался совета, но в душе чувствовал, что прав: надо сделать это сейчас, только тогда он сможет забыть и ужасный вопль, и звон разбитой лампочки, и самое страшное — выстрел Морана.
Патроны лежали там, где и сказал штурман, — все семь патронов для семерых.
Стрингер сидел в салоне, сосредоточившись над бумагами, разложенными на листе металла. Таунс увидел начерченные его рукой самолётные силуэты. Тут же лежали цветные каталоги с выведенным на них большими буквами фирменным названием: «КЕЙКРАФТ». Таунс что-то слышал об этом.
Парень не заметил, как Таунс вошёл в самолёт. Он не обратил на него внимания и тогда, когда пилот склонился над ним. В этот миг он вдруг почувствовал, что проник в самую суть Стрингера, понял его до конца. Он даже вздрогнул от внезапного озарения: Стрингер мечтатель, как многие учёные. Он способен сосредоточиться на своей навязчивой идее до такой степени, что все остальное перестаёт для него существовать. Принимаясь за постройку нового самолёта из обломков старого, с помощью никуда не годных инструментов, в нестерпимой жаре пустыни, он мог заявить: «Не вижу никаких проблем». Слыша, как корчится от боли Отто Кепель, когда сдвинулся с места фюзеляж самолёта, он мог спокойно заметить: «Повреждений нет». Едва не лишившись рассудка от того, что встретилось препятствие на пути к его мечте, он способен был прийти в себя и возобновить работу, заявив при этом: «У меня нет времени, чтобы умирать!»
