двадцать!
И они вдвоём заставили двигатели выжать из себя последние лошадиные силы, заставили нос подняться. Перестали видеть прожектор. Зато в глаза обоим брызнул яркий свет миллионов звёзд из других, возможно — потусторонних миров.
— Радиосвязь включи! — закричал Шувалов диспетчеру по рации. — С нашего радио запишу в «чёрный ящик» и тебе отдельно на вашу магнитную катушку моё последнее слово «DETRESFA»! Да, Женя, SOS! Терпим бедствие, просим помощи! Пусть останется. Помощи я попросил! Пусть вот этот SOS зафиксируется! Пусть будет запись, что SOS я попросил! Хотя помочь экипажу уже невозможно. Прощайте! Тяги на подъём нет, скорость упала. Не вижу выхода. «DETRESFA»! Конец!
Связь разорвалась.
Макаркин подбежал к окну. И он был вторым после Миши, кто понял, что самолёта «Ил-18» с бортовым номером семь пять один пять восемь больше не существует. В два прыжка до окна долетели все диспетчеры. Они выдернули из прожекторов зелёный и красный фильтры, развернули отражатели на полосу и молча наблюдали за катастрофой. Машину ветер снёс правым шасси с полосы, «мосол» подломился, отлетел назад, «ИЛ» лег на правое крыло и огромные обороты двух двигателей сначала разметали снег до замёрзшей травы, потом земля покрошила пропеллеры на мелкие куски металла, крупной шрапнелью улетевшего в степь со свистом и воем, как будто это были пули и снаряды миномёта. Потом самолёт встал на крыло, оно переломилось у основания и из крыла — одновременно бака топливного, горючим и маслом залило оба двигателя, которые вспыхнули, взорвались, переворачивая машину на потолок и покрывая фюзеляж огнём.
Лопатин поднялся со стула и, закрыв глаза ладонями, уперся головой в угол стены. Плечи его дрожали и ослабли ноги. На полусогнутых и трясущихся он ещё секунд пять держался, но потом всем телом сполз по стене до пола и так застыл. Будто сидя умер.
— Вызывать скорую, пожарных и милицию? — подбежала к окну Татьяна Самохина, делопроизводитель диспетчерской.
— И начальнику порта домой по прямому звони, — Дима легонько подтолкнул её в спину к столику с телефонами.
— Ё-ё-ё-ё-ё! — Женя взвыл и так боднул лбом толстое пятимиллиметровое стекло «скворечника», что оно треснуло, но не раскололось. — Он же на центр, на линию вышел! Как снесло? Он на девять метров от дорожки соскочил! Как?
— Крен курсовой у него тоже был по горизонту примерно восемь градусов. Вот он и «помог». Я тоже смотрел, — хрипло сказал диспетчер взлёта Дима, он три года работал в команде Лопатина и считался лучшим. — А ветер как держался на шестнадцати, так и держится. Вон как полосатого «колдуна» на шесте надул, ещё немного и оторвёт. Ну, если бы скорость выше ста семидесяти держалась, то его на эшелон сорок нельзя было ставить. Промахнул бы пробегом по длине взлётку. А сто семьдесят — мало, чтобы против такого ветра удержаться. Надо бы, конечно, резко со ста метров спускаться при скорости двести тридцать, но там до сорока метров вертикали туман. Ни хрена не видно, а без глиссады он бы тоже в полосу не вписался.
— Что там? — крикнул из угла Лопатин.
— Хана! Начал ломаться. Хвост оторвался, остальное понесло вперёд. Всё в огне, вон ещё фюзеляж переломился, кресла полетели в темноту. Пустые и с людьми. — Макаркин посмотрел влево. По полосе уже неслись две пожарных машины и один пока «РаФик». Скорая помощь. Милиции ещё не было. И Женя закурил, сел на пол. Смотреть, как гибнут люди, сил у него никак не хватало.
Кабина оторвалась от фюзеляжа на уровне первой двери, там, куда всегда подъезжает трап. Её крутило как юлу в горизонтальной плоскости и не переворачивало. Зато середина самолёта, отделившись от крыльев, кабины и хвоста, на высокой скорости то поднималась над степью, то становилась вертикально, и когда падала плоскостью на землю — оставляла за собой что — то горящее. Оно вываливалось из салона и продолжало пылать на лету ещё сильнее, раздуваемое штормовым ветром. Это горящее, облитое горючим и маслом, было людьми, уже наполовину бывшими. Они дико кричали и размахивали пламенными ногами и руками. Через стекло слышно было, что куски огня кричали «Спасите!» и просто стонали так громко и страшно, что большие взрослые мужчины в диспетчерской, видавшие всякое, грустно отвернулись на минуту и тяжелыми взглядами продавливали пол.
* * *
Анель Шарипова полчаса назад позвонила Лопатину и он ей рассказал, что самолёт через пятнадцать минут заходит на посадку, а ещё через пятнадцать подрулит к стоянке.
— Людка! — набрала она номер телефона подружки. — Мой через час дома будет. Вы там керосините всё? Эх, меня вам не хватает. А Игорь с вами? Дома? Ну, завтра днём я забегу. Жди. У нас тут в баре домашнем «вискарь» нашла случайно. «Белую лошадь». Муж про неё забыл. Там столько бутылок — со счёта собьёшься! Завтра мы лошадке гриву причешем вместе с Игорьком и твоим…этим… А! Андреем! Ну?? Лады! Короче, до завтра. Обнимаю!
Она позвонила своему новому любовнику, актёру Игорю и они душевно почирикали минут десять о завтрашнем дне.
— Вот если бы ты замуж за меня пошла! — игриво начал Игорь. — То, знаешь, ли…
— Для «замуж» ты не тянешь ровно столько много, сколько тянешь в постели, — засмеялась Анель. — Мне надо быть замужем за мужчиной, у которого главное достоинство, не то, что твоё «достоинство». А башли, связи, власть. Судьба у меня капризная шибко. На пальчиках, говорит, у тебя должны быть бриллианты, а в ушках — сапфиры или изумруды. А с тобой мне приятно душу отводить и тело кормить вкусненьким. До завтра у Людки. Мой прилетел. Скоро дома будет. А я вроде как сплю. Пока!
Она нацепила красивую немецкую ночнушку, смыла с лица грим, распустила красивый волос и влезла под теплое розовое атласное одеяло.
* * *
В зале ожидания дремали до двух часов ночи сорок семь человек. В два двадцать их разбудила диктор и равнодушно сообщила, что рейс триста седьмой ожидается прибытием в ноль два тридцать пять местного времени и попросила встречающих пройти в сектор прибытия и выдачи багажа. Почти все, естественно, к сектору не пошли, а встали у длинного и во всю стену высокого окна, откуда обычно было отлично видно приземление. Нравилось людям смотреть, как садятся современные огромные реактивные и турбовинтовые лайнеры.
— Во! — потер ладони толстенький мужичок в телогрейке, ждавший из Москвы армейского друга, которого позвал, чтобы научить его азам альпинизма. Да и вообще показать великий Тянь-Шань и лучший в мире город. Алма-Ату. — Идёт! Фары вижу.
— Ну, точно! Садится
