— Да, персона, — протянул Раскатов, окончив чтение, и внимательно посмотрел на Гулбиса.
Гулбис снял телефонную трубку, набрал номер.
— Это Гулбис. Пожалуйста, приведите арестованного.
В кабинет вошел Брукис. Гулбис отпустил конвоира и молча указал Брукису на стул.
— Я протестую! За что вы меня арестовали? — выкрикнул Брукис.
— Сейчас все узнаете, — перебил его Гулбис и приблизил к глазам Брукиса его фотографию.
— В молодости вы не страдали чрезмерной полнотой и, очевидно, были достаточно подвижны, чтобы принимать участие в облавах на рижских комсомольцев и коммунистов, не так ли? — спросил Гулбис.
— Не понимаю! Это какое-то недоразумение! — Брукис воздел руки над головой. — Фото, действительно, мое, но вы говорите какую-то ересь.
— Сейчас все поймете. Вам знакомо имя Альберта Берзниека, разбившегося на мотоцикле в начале сорок пятого года? Вы не раз бывали в его доме до войны. Показания его отца вам сейчас зачитают. Я вел его допрос. Товарищ Раскатов, прошу.
Брукис гневно вращал выпуклыми глазами, силясь что-то сказать. Но Раскатов поднял руку, требуя внимания, и начал читать:
“Гулбис: — Ваше имя и фамилия?
Берзниек: — Ян Берзниек.
Гулбис: — Год рождения? Место рождения?
Берзниек: — Тысяча восемьсот девяносто первый. Рига.
Гулбис: — Профессия?
Берзниек: — Учитель естествознания. Сейчас на пенсии.
Гулбис: — В каких партиях состояли до сорокового года?
Берзниек: — В социал-демократической Латвии.
Гулбис: — После сорокового?
Берзниек; — Ни в какой.
Гулбис: — Знаете ли вы человека, изображенного на этой фотографии? Его имя, фамилия?
Берзниек: — Да, знаю. Это Брукис. Имени, правда, не помню, кажется, Арнольд.
Гулбис: — Вы не ошиблись? Посмотрите внимательно.
Берзниек: — Да, это Брукис.
Гулбис: — Где вы с ним познакомились? Когда?
Берзниек: — В моем доме. В конце тридцать восьмого. Он приходил к сыну. Довольно часто.
Гулбис: — Что их связывало?
Берзниек: — Общее дело…
Гулбис: — Пожалуйста, поточнее.
Берзниек: — Брукис был тайным руководителем одной из секций “Перконкруста”.[2] Мой сын Альберт был членом этой секции”.
— Да, я заблуждался, но потом прозрел. Я порвал с “Перконкрустом”, вступил в Коммунистическую партию Латвии и ушел в подполье! — сказал Брукис.
— Верно, но не совсем, — заметил Гулбис. — Пожалуйста, продолжайте, капитан.
Раскатов взял следующий лист.
“Берзниек: — В конце тридцать девятого года Брукис по заданию руководства “Перконкруста” вступил в Коммунистическую партию Латвии, но уже под другой фамилией. Я ее не помню. Имея своего человека в красном подполье, “перконкрустовцы” стали действовать успешней. Летом сорокового года Латвия стала советской. Брукиса выдвинули на какую-то руководящую должность. Потом, при немцах, он был в отряде “Черный беркут”. По заданию “Беркута” снова проник в подпольную коммунистическую организацию. Делал там то же, что и до войны”…
— Это поклеп выжившего из ума старикашки! — тяжело выдохнул Брукис.
— Довольно, товарищ капитан. Спасибо, — остановил Гулбис Раскатова. — А о вашей деятельности в годы немецкой оккупации, Брукис, нам стало известно из других источников. — Гулбис положил ладонь на пачку бумаг. — Вам напомнить один из эпизодов? Надеюсь, вы не станете отрицать, что выдали бывшего студента Академии художеств Круминьша, который должен был получить от не известного вам гестаповца документы, касающиеся группы “Черный беркут”? Вот здесь об этом сказано. Смотрите.
Гулбис показал Брукису лист бумаги с машинописным текстом.
— Полюбуйтесь. Подпись штандартенфюрера СС и гербовая печать. Этот документ обнаружен нами давно, но, не зная, кто такой Брукис, мы полагали, что, совершив это преступление, он не осмелился остаться здесь и удрал с немцами…
Гулбис спрятал бумаги и посмотрел на Брукиса. Глаза Брукиса были закрыты, руки дрожали.
Гулбис круто повернул разговор, задав Брукису неожиданный вопрос:
— Назовите тех, с кем вы связаны в настоящее время.
— Я ни с кем не связан.
— Назовите их! — повторил Гулбис, словно не слышал возгласа Брукиса.
— Я ни с кем не связан… Но, судя по всему, меня собираются наказать за мое прошлое. В конце концов, каждый из нас взял на душу какой-нибудь грех. Один больше, другой меньше. Где здесь мерило?
— Перестаньте болтать глупости. Отвечайте на вопрос.
— А если я скажу? Скажу все чистосердечно? — брови Брукиса полезли вверх. — Меня приравняют к ним? Лишат свободы? Я пожилой больной человек… у меня сердце…
— Это будет решать суд.
— Но я только маленький человек, попавший в водоворот событий. Я исполнял мелкие поручения. Это они, они должны нести заслуженное наказание. Те, кто толкнул меня в бездну много лет назад, и те, кто цепко держит меня в своих лапах сейчас.
— Я жду, — напомнил Гулбис после небольшой паузы.
— Местопребывания руководителя группы “Черный беркут” я, к сожалению, указать не могу. Он исчез в конце войны, но группа в новом составе продолжает действовать, получая директивы из-за границы. Группа состоит…
Брукис замолчал.
— Группа состоит… — напомнил Гулбис.
— В группу входят… — Брукис назвал несколько фамилий.
— Вот, товарищ полковник, новые сведения, — сказал капитан Раскатов, присаживаясь к столу и выжидательно посмотрел на Гулбиса.
— Докладывай, Саша.
— Основную суть или…?
— Давай поподробней. Михаила Петровича, как ты знаешь, здесь не было несколько дней, — кивнул Гулбис в сторону майора Чалова, курившего у окна. Тот погасил папиросу и тоже подсел к столу.
— В документах, обнаруженных в картине Саулитса, мы натолкнулись на одну загадочную фигуру под кличкой “музыкант”. Ни фамилии, ни описания внешности. Никто из допрошенных нами арестованных членов группы “Черный беркут” не мог сказать, кто это. Казалось, круг замкнулся. Но в документе вскользь упоминалось, что “музыкант” посещает профессора Ламанского. И это я принял за исходную точку поисков. Насколько я знаю, профессор Ламанский — вне подозрений. В его квартире при немцах скрывались подпольщики, и его преданность Советской власти известна. Именно это меня и насторожило. У Ламанского бывают подпольщики… и у него же бывает “музыкант”. Что он там делает? Почему посещает старого профессора? Что может связывать музыканта и ботаника? Родственные отношения, дружба или просто знакомство? Профессор умер в сорок седьмом году. Я узнал, что жива его жена.
