Комдив Петров, грузный, медлительный и обычно уравновешенный человек, видавший виды и на гражданской, распек Свиридова почем зря, узнав о потерях от «какого-то снайпера» в его полку.
— Люди, люди гибнут! — сокрушался комдив, а полковнику Свиридову было нестерпимо это слушать. Уж кто-кто, а он, Свиридов, знал, что гибнут люди. Из троих подчиненных ему командиров батальонов больше всего досталось майору Тайницкому: в основном на его участке орудовал немецкий снайпер. Тайницкий, в свою очередь, разругал командира третьей роты лейтенанта Петрухина: именно в этой роте от руки фашиста за три дня погибли шестеро. Петрухин растерянно моргал глазами и молчал, да и что он мог сказать, если сам, пробираясь по вызову комбата недоделанной траншеей, чудом не получил пулю, благо вовремя растянулся на дне, ободрав лицо и руки.
Петрухину, кроме себя, винить было некого: потери во взводах получились равные, по два бойца на взвод, и все потому, уразумел теперь Петрухин, что рота не успела или поленилась, по его, Петрухина, недосмотру, окопаться до морозов поглубже, а он, ожидая, что наступление продолжится, пожалел солдат: чего им с лопатами мучиться, когда вот-вот вперед идти? Теперь за эту беспечность расплачивались люди, и долг командира состоял в том, чтобы быстрее исправить огрех.
— Приду проверю, — стукнул кулаком по столу Тайницкий, — не зароешься по уши — пеняй на себя, Петрухин!
Случилось так, что в эти горькие для всех часы в батальон возвратился из госпиталя снайпер старшина Николай Игнатьев. Настроение у него было веселое, радостное, ведь возвращался человек после ранения к своим, в свой батальон.
Игнатьев вошел в землянку Тайницкого как раз в тот момент разноса Петрухина и успел подхватить падавший со стола котелок с холодной кашей.
— Зачем провиант губить, товарищ комбат? — сказал он, улыбаясь.
Тайницкий так и облапил его огромными руками.
— Толкуй быстро, парень, как, что, хорошо ли отремонтировали, выписали или сам удрал, чувствуешь как?
— Порядок! — засмеялся Игнатьев. — Выписали, не волнуйтесь, товарищ комбат. Почистили, заштопали и зажило, как на той собаке. Порядок! А у вас тут что? С чего это вы на товарища Петрухина ногами топали?
— Не ногами, руками, — нахмурился Тайницкий. — Тут у нас такая заваруха, деваться некуда.
— Чего так?
— Снайпер, понимаешь, ихний жизни не дает. И в буквальном, и в переносном... Бьет — дышать нечем. А мы ушами хлопаем, — Тайницкий сердито поглядел на Петрухина.
— Да расскажите толком! — Игнатьев придержал тяжелую руку Тайницкого. — Мы этого снайпера отправим на удобрение с лету!
— Не спеши, старшина. Тут дело серьезное. Подставить себя успеешь...
...Разные у нас бывали на фронте снайперы, неутомимая, беспокойная «лейб-гвардия» царицы полей — пехоты. Хотя в боевом уставе и говорилось, что снайпер — это, во-первых, хороший, меткий стрелок, отличающийся к тому же высокими физическими, моральными качествами, хотя в специальных инструкциях и наставлениях определялись и общие, и частные снайперские обязанности, правила и задачи, — каждый был прежде всего человек. Со своим, только ему присущим характером. Со своими привычками, возрастом, ростом, голосом и глазами, наконец. Потому-то и война отмеряла им судьбы разным и слишком часто недолгим счетом.
Были снайперы, которых Игнатьев называл «копушами». Спокойные и даже будто медлительные, а попросту говоря — рассудительные и здраво осторожные люди, великие работяги, они плели по ночам за передней линией подразделений на ничейной полосе, между нашими и вражескими окопами, свою «оборону». Оборудовали мудрено замаскированные канавки, резервные и ложные, для обмана, и десятки других, каким и названия не подберешь, сооружений — ямок, лазов, щелей: земляных, каменных, деревянных... Таким образом обезопасив себя, «копуша» мог, едва займется рассвет, незаметно передвигаться в разных направлениях, стрелять в самых непредвиденных местах и превращался в грозную силу.
Иные снайперы, не утруждая себя мозолями, предпочитали использовать для засад, как говорится в военной литературе, естественные укрытия. Излюбленным приютом «кукушки» становилось густое дерево: скроется в листве и быстро выскажет врагу, сколь мало ему на роду написано. Зимой использовались подбитые танки, полусгоревшие автомашины и другая брошенная на поле боя техника. И день, и пять дней маячит перед глазами перевернутый вверх тормашками, скрюченный, как старый керосиновый бидон, заснеженный «мерседес», и невдомек бывшим его хозяевам, что именно из-под этой молчаливой развалины высматривает подходящую цель прищуренное снайперское око. В населенных пунктах отсиживались на чердаках, среди развалин, били из подвальных окон.
Другие снайперы, исходя из обстановки, не гнушались и привычек «копуш», и повадок легких на подъем «кукушек», не потому ли и войне было труднее свести с ними грозные счеты?
Игнатьев, человек решительный и рисковый, начинал в роли, как называется у снайперов, «любителя легкой жизни». Опасности не сразу научили его воинскому уму-разуму: все выходил сухим из воды. Замрет, бывало, сердце наблюдателя при виде облака снарядного разрыва на том самом месте, где залег Игнатьев, рассеется дым, вот и он, целехонький!
Тайницкий, души не чаявший в Игнатьеве и друживший с ним не по чину, однажды взгрел его за безрассудство. Игнатьеву вручили саперную лопатку, категорически запретив выходы за передний край без предварительной подготовки.
— Слушаюсь! — кротко отвечал Тайницкому Игнатьев.
И, вернувшись с ничейной полосы в батальон, подробно и красочно живописал:
— Всю ночь копал — страсть! Очи повылазили, ручки-ножки гудят, а копаю. Ой, копа-а-ю!.. Основную ячейку сделал. Раз. Еще, про запас. Два. Глубина — у!.. — И он, поднявшись на цыпочки, показывал рукой выше головы. — А вот тут, внизу, тут вот ступенечку оборудовал, — он приседал и жестом любовно обрисовывал контуры ступенечки. — Ладно, думаю, для себя работаю... А светло стало — благодать! Сидишь, как на завалинке, никакого волнения!
— То-то и оно! — благодушно соглашался довольный комбат. И лишь потом выяснилось, что все эти «ячейки» и «ступенечки» — выдумка, что лопатка, притороченная Игнатьевым к ремню, так и лоснится первозданной смазкой, ни разу не вынутая из чехла... Только ручку — ведь она на виду — Игнатьев, готовясь к докладу, накануне тщательно вымазал глиной у незамерзшего ключа...
Так и доигрался Игнатьев до ранения — хорошо, что и на этот раз отделался, в сущности, легко, мог и погибнуть...
Чисто, аккуратно смазанная винтовка и оптический прицел, спрятанный в плотный кожаный футляр, были в полном порядке.
