– Ты куда? – В раме двери возник Гоча с зажженной лучиной в руке.
– Отец! – Онисе отшатнулся.
Старик испытующе посмотрел на сына и вошел в дом.
– На, возьми, – протянул отец лучину. Онисе взял лучину и поставил ее на каменный выступ у камина.
– Куда ты шел? – строго и спокойно повторил свой вопрос: хевисбери.
– Никуда! – растерялся Онисе.
– Это не ответ, – нахмурился старик; он требовал от всех доверия к себе и правдивости.
– На свадьбу хотел!..
– На свадьбу? Поздно на свадьбу, – там одни только пьяные остались теперь.
– В горах выпал снег, зверь, верно, спустился пониже, – хотел я на свадьбе подговорить какого-нибудь охотника со мной на охоту пойти, – солгал Онисе.
Отец не спускал с него глаз.
– Ты что, малый, шутишь?
– Почему шучу?
– Разве ходят на охоту по свежему, рыхлому снегу? Или хочешь, чтобы обвалом тебя занесло?
Не сообразил Онисе второпях, что охота в такую погоду и в самом деле опасна, а запальчивость и неосторожность не пристали доблестному мохевцу, жителю Хеви.
– Не занесет, – пытался оправдаться он, – ветер сдул, верно, снег со скал и оголил их.
Старый мохевец еще раз взглянул на сына.
– Молчи, малый! Ты что-то скрываешь от меня!
– Что мне скрывать?
– Не знаю и не спрашиваю тебя об этом, – строго сказал старец. – Ответь мне только одно: помнишь ли ты, из какого ты рода?
Онисе с удивлением посмотрел на отца.
– Помню!
– Помни и никогда не забывай об этом, – погрозил ему пальцем старик. – Верю, что ты не станешь посмешищем для народа, – спокойно прибавил он.
Юноша склонил голову и густо покраснел, словно только сейчас почувствовал свою вину.
– Ну вот, а теперь ступай, – сказал старик, поднимаясь с тахты. – Иди, куда хочешь, только помни мои слова… помни, из какого ты рода… а человек создан для страдания!
Старик взял лучину и вышел с сыном на крыльцо. Там он еще раз взглянул на него, будто хотел еще что-то оказать, но промолчал, отвернулся и вошел обратно в дом.
Онисе продолжал стоять на крыльце. Он понимал, что отец чует беду, но еще не знает всей правды о чувстве, грозящем погубить доброе имя их семьи.
«Помни, из какого ты рода», – сказал ему отец. Нет, Онисе не опозорит свою семью. Он не станет преступником. И Онисе дал самому себе клятву – с корнем вырвать из сердца это чувство. Он воскликнул:
– Да, я пойду на свадьбу!.. Я – мужчина, у меня шапка на голове, и совладаю я с сердцем своим!
Стремительно сбежал он с лестницы и вскоре переступил порог дома Гугуа, где пир еще был в разгаре, хотя приближался рассвет.
Все радостно встретили Онисе. А он, словно нагоняя упущенное, веселился больше всех, пел и балагурил без удержу.
Кончилась свадьба… Минули первые радостные дни. Подруги, по обычаю, сводили молодую за водой, разломили у родника пирог с сыром в знак доброго соседства, угостили новобрачную пирогом, спели старинную песню:
«Дружка мой.
Помоги поднять кувшин с водой!..»
И жизнь вошла в свою привычную колею.
Дзидзия стала хорошей, послушной женой, она прилежно работала в доме и по хозяйству. Никто никогда не слыхал от нее грубого слова, и старшие невестки, обычно обижающие младшую, любили ее, как родную сестру.
Гугуа любил свою жену: всегда-то принесет ей какой-нибудь гостинец – кусочек чурчхелы или румяное яблоко, всегда обнимет и расцелует ее. А Дзидзия молчаливо искала одиночества. Никогда не улыбались ее глаза и поблекшие губы.
Все старались развлечь ее, жила она свободней других, невесток Хеви, ходила на храмовые праздники и оплакивания умерших. Там встречались родственники и друзья, годами жившие в разлуке, там конца не было оживленным разговорам. Но Дзидзия оставалась молчаливой и скрытной, хотя у нее всего было вдоволь: и еды, и питья, и нарядов; не могла она пожаловаться на то, что мало о ней заботятся или не любят ее, но давила ее какая-то непосильная, непонятная тяжесть. Она грустила и таяла с каждым днем.
Вначале женщины старались разгадать тайну сердца своей новой подруги, но вскоре отступились, решив, что у нее от природы такой нрав.
Тем временем Онисе уехал в Пшавию, где жили его дяди, братья его матери. Там, охотясь и пастушествуя, надеялся он убить время, развеять свою печаль. Но стоило ему остаться где-нибудь в горах одному и задуматься над своей судьбой, как тотчас же снова вставал перед ним образ Дзидзии и тяжелый стон вырывался из груди.
Синева небесная и облака, луна и звезды, все богатство природы – весь мир был прекрасен лишь оттого, что образ Дзидзии был неотделим от него, и Онисе без конца любовался прекрасным видением.
Миновала угрюмая, холодная зима, унесла с собой свинцовые туманы, кутавшие в одежды скорби ущелья и вершины гор. Унеслись северные ветры, которые с уныло-однообразным завыванием осыпали колючим снегом все живое, душили все краски и ароматы земли, иссушали их, дробили и развеивали по миру.
Природы не узнаешь: вой ветра сменился тихими шелестами. Земля согрелась, растения ожили, трава почувствовала прилив соков, приподнялась, призвала на помощь солнце. Разорвался снежный покров, превратился в ручейки, которые с ревом устремились вниз, в ущелья, не разбирая ни путей, ни дорог. Кавказские горы, освободившись от тяжелой, ненавистной ноши, встряхнули головами и набросили на плечи зеленый бархат взамен белой парчи. Цветы проснулись и, нежно кивая друг другу головками, любовно зашептались между собою. Яростный солнечный луч метался в тревоге, стремясь насладиться их красотою, но они насмешливо прятались от него в зеленой траве. Только от хлопотливой пчелы невозможно было укрыться, и цветы позволяли ей собирать с них мягкими бархатными лапками ароматную пыльцу, высасывать из пестрых чашечек сладостный нектар.
Утренняя заря жемчужно кропила зеленые листья, полные соков, и охлаждала их раскаленный жар.
Воздух оглашался пеньем и щебетом птиц, перекликающихся между собою, призывающих друг друга к радости, к жизни. Все ожило; сердце каждой твари забилось тревожней в ожидании любви.
Онисе смотрел на этот праздник природы, не участвуя в нем. Сердца его не коснулась весна, оно все еще куталось в зимние облака, в нем было сумрачно и туманно.
Радость и упоение сулило всем величественное пробуждение природы, и только в сердце Онисе вливало оно горечь, подобную соку молочая.
Ожесточенный, рыскал он, словно раненый барс, по горам и ущельям, нигде не находя себе покоя.
Еще потому тосковал он, что хотел вернуться к себе на родину, хотел снова слушать рокот родимых чистых родников. Пресной казалась ему вода на чужбине; шум ручьев не так ласкал его слух, как вой бешеного Терека, неудержимо скачущего по скалам. В мыслях своих он лелеял каждый уголок родной земли, но не смел вернуться туда, боясь, что силы покинут его, что забудет он предостерегающие слова отца: «Помни, из какого ты рода!.. Не стань посмешищем для людей!»
