Вики Шереметьева относилась к числу тех русских парижан, которые продолжали хранить Россию в своем сердце и сражались за нее здесь в рядах бойцов Сопротивления.
Под прозвищем “Полиссон” (“Сорванец”) в оккупированном Париже Вики Шереметьеву знали только избранные. Она была той самой Клер Бриссон (на это имя было изготовлено ее удостоверение личности), за которой три года безуспешно охотилось гестапо.
Бесстрашная, находчивая, остроумная, она не знала усталости — распространяла прокламации, передавала приказы, снимала копии секретных схем и планов. Никто лучше ее не умел пронести под носом полицейских чемоданчик с оружием, установить контакт с нужным человеком.
Бертона и Вики, этих мужественных людей, тянуло друг к другу. Были короткие деловые свидания, овеянные опасностью. Были редкие теплые рукопожатия, милый взгляд чуть лукавых черных глаз.
Однажды при расставании в парке Сен-Клу она прочитала ему стихи Ахматовой, написанные после падения Парижа:
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее надлежит.
И только могильщики лихо
Работают. Дело не ждет!
И тихо, так, господи, тихо,
Что слышно, как время идет.
И клонятся головы ниже.
Как маятник, ходит луна,
Так вот — над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Но эту тишину прорезали вопли жертв гестапо, автоматные очереди оккупантов и взрывы бомб подпольщиков. Среди ежеминутной смертельной опасности между Бертоном и Вики рождалась нежность. Но было не до личного счастья.
После Сен-Клу Бертон видел ее только один раз. Был поцелуй — первый и единственный.
Ее схватили во время “большого провала”, на конспиративной квартире, за перепиской на машинке материалов для газеты “Вестник русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции”. И сейчас, семнадцать лет спустя, вспоминая траурные аккорды ахматовских стихов, Бертон не колеблясь дал бы отрубить себе правую руку, чтобы только узнать: кто предал?
Будь тверд, как эта сталь
в ее оправе.
Будь справедлив — и ты
всегда поймешь.
Пред кем ты преклонить
колени вправе,
Пред кем для схватки
вырвать верный нож.
Тудор Аргези. “Надпись на ноже”
Бертон и Гюбнер поднялись на площадку. Здесь находился пульт управления установкой, а перед ним легкие плетеные кресла. На оконечностях серповидной площадки помещались два купола из того же светлого металла.
Бертон тронул пусковую кнопку. Зажужжали моторы, и внизу, у подножия площадки, раздвинулись створки. Из образовавшегося колодца выдвинулась металлическая мачта, несущая необычайное сооружение: большой, метров пяти в диаметре, радужно сияющий шар. Шар вращался, и было непонятно, как он закреплен и на какой оси вращается. Сетка меридианов и параллелей делила его на секторы, как глобус. Впрочем, это и был глобус, расцвеченный всеми оттенками красного и фиолетового цветов. Тонкими бордовыми линиями вырисовывались контуры материков, светились лиловые точки городов, змеились алые артерии рек. Шар достиг уровня площадки и замер. Из полукольца над шаром выдвинулись серебряные иглы.
Гюбнер смотрел взволнованно, с жадностью. Он проработал у Бертона несколько лет, был причастен к созданию этой установки, но только сегодня впервые его допустили в “святая святых” патрона и впервые дали возможность увидеть это техническое чудо в действии.
Бертон нажал вторую кнопку. Купола на оконечностях площадки раскрылись, как цветочные бутоны, открыв взору два гигантских рубиновых кристалла шестигранной призматической формы.
— Это и есть знаменитые кристаллы Корфиотиса? — не скрывая возбуждения, спросил Гюбнер.
— Да. Как видите “чертов грек” на что-нибудь годится… Эти кристаллы — сердце установки нейтриновидения. Они выполняют функции преобразователей энергии несущего поля в кванты видимого света. Подробности потом.
— Что я должен сейчас делать? — осведомился Гюбнер.
— Сидеть и смотреть.
Бертон снова склонился над пультом.
Одна из серебряных игл удлинилась и вошла в глобус. Шар замер, посветлел, а из недр кристаллов рванулись пурпурные сполохи. Все окружающее исчезло из поля зрения.
Гюбнер ощутил головокружение и зажмурил глаза. А когда открыл их — прищурился, ослепленный.
… Над ними раскинулась яркая синева безоблачного неба. У ног вздымались зеленые волны. Вдали мелькали белые треугольники парусов. И среди этого солнечного великолепия находилась площадка с двумя людьми.
— Карибское море! — сказал Бертон. — Куба! — добавил он, простирая руку к дымчато-синей полоске далекой земли.
К ним стремительно приближалась белая точка. Скоро она превратилась в альбатроса. Сильная птица проплыла над их головами на длинных упругих крыльях.
Зрелище, открывшееся перед Гюбнером, не было тенью жизни, как кино. Оно не было и ее подобием, как телевидение. Это была сама реальность, сама жизнь с ее красками, рельефом, движением и звуками. Гюбнер в сильном возбуждении даже привстал и машинально расстегнул верхнюю пуговицу халата.
— Я вижу, вы испытываете желание выкупаться, — усмехнулся Бертон. — Не снимайте халата, купаться можно в одежде…
Площадка погружалась в воду. Волны со всплеском сомкнулись над головой. Солнечный свет меркнул в зеленоватой дымке.
— Смотрите, Гюбнер, смотрите, упивайтесь невиданным! — раздался голос Бертона. — Впервые человек проникает в морские глубины без акваланга.
Но Гюбнер был уже не в состоянии разделять его восторги: судорожно вцепившись в подлокотники, он наблюдал, как на него надвигается огромная рыбина. Мощные грудные плавники и характерно скошенный рот не оставляли сомнений: он находился нос к носу с акулой. Это была представительница той милой семейки хищниц, которую называют “Белая смерть”. Сопровождаемая двумя рыбками — лоцманами, она не спеша проплыла между Гюбнером и Бертоном.
— Не хватит ли впечатлений? — бормотал Гюбнер, разрывая воротник. — Берегись! — заорал он вдруг не своим голосом, цепляясь за руку Бертона.
Бертон вздрогнул от неожиданности. Даже его крепкие нервы оказались неподготовленными к новому сюрпризу: прямо на площадку мчалась черная громада. Доля секунды потребовалась Бертону, чтобы сообразить: это нос подводного корабля. Бертон с Гюбнером пронеслись со своей площадкой вдоль длинного ряда отсеков — носового, аккумуляторного и ракетного, мимо матросов и офицеров, занятых своим делом, миновали отделение атомного реактора, машинный отсек. И вдруг все исчезло, только удаляющийся шум винтов напоминал о виденном.
