Но вот со звоном, словно струна огромного банджо, лопнула последняя вантина, и мачта упала за борт с таким треском и шумом, будто вместе с ней отломилась половина кормы. «Этоша» рванулась вперед, оставляя сзади обломки шлюпок, мачты и кормового оборудования. Но это еще не значило, что мы спасены. Прямо перед нами по курсу неожиданно появился дымящийся островок, а где-то за кормой таилась отмель, над которой сейчас бушевали волны. Вдобавок к этому, отрезая нас от моря, неумолимо надвигались на судно все новые и новые островки — морское дно словно выдавливало их из своих недр.
Мы попали в какой-то капкан, из которого почти невозможно было выбраться. Казалось, теперь ничто не могло спасти «Этошу».
…Судно вдруг резко сбавило ход, и меня бросило на штурвал. Я ждал удара, который распорет обшивку траулера, как коленкор. Но удара не последовало, «Этоша», теряя скорость, продолжала медленно скользить вперед. Вокруг нее поднимались языки пламени, покрывавшая корпус краска начала пузыриться. Последовал еще один рывок, и «Этоша» оказалась в горячей, не успевшей за твердеть красной грязи. Сквозь пар, всего на расстоянии длины корпуса судна, виднелась чистая вода. «Этоша» медленно, словно в изнеможении, пробиралась к ней, все больше теряя ход.
Я задыхался от жары и пара, но все же заметил новую волну, надвигавшуюся на нас. Как раз в это мгновение «Этоша» сделала последний рывок, и ее винты за работали в открытой воде. Я механически поставил ручку машинного телеграфа на «средний вперед», и судно послушно двинулось на запад, туда, где было наше спасение.
Ко мне подошел Джон, все еще с топором в руке.
— Сегодня у нас к обеду жареная рыба? — ухмыльнулся он.
— Надо открыть трюмы узнать, сколько рыбы испорчено, — ответил я, — но прежде я хочу поскорее убраться из этих проклятых мест.
— Наша «Этоша» вела себя превосходно, — с лаской в голосе проговорил Джон.
— Корма сильно повреждена?
— Сильно. Мачты нет, шлюпки унесло, шлюпбалки изогнуты…
— А где Джим? Возьми штурвал, пойду узнаю, как команда.
— Команда — нахмурившись, фыркнул Джон. — Ни один из матросов и пальцем не шевельнул, чтобы помочь мне. Они цеплялись за все, что попадало под руку, и молились за свои души, если только они у них есть.
Впервые я окинул взглядом наше судно. Разрушения были ужасающими даже там, куда достиг уже ослабленный удар волны: лебедки погнуты или поломаны, снасти в беспорядке разбросаны по палубе, краска местами сожжена будто паяльной лампой и клочьями свисала с почерневшего фальшборта… Перепуганные матросы все еще не решались разойтись по своим местам.
— Рулевой! — крикнул я.
Джим вяло вышел вперед.
— Черт возьми! — набросился я на него. — Ты не в доме для престарелых! Пошевеливайся!
Матрос мрачно поднялся на мостик.
— Курс юго-запад! — приказал я.
Штурвал завращался, и мы увидели извилистую кромку подернутого паром берега.
Джон некоторое время задумчиво смотрел на него, потом сказал:
— Первый раунд схватки с Берегом скелетов выиграли мы!
Мы пришли в Валвис-бей перед заходом солнца. Джон стоял рядом со мной на мостике. Едва милях в пяти к югу показалась узенькая полоса мыса Пеликана, вдающегося в море у входа в бухту, умеренный ветер с суши внезапно сменился резким северным, и это означало, что в течение ближайших дней огромные волны будут яростно штурмовать берег.
«Этоша» приближалась к бухте со скоростью в семь узлов.
— Если бы мы плыли на паруснике, — заметил Джон, — нас уже не было бы в живых.
Губы у него потрескались от ветра, на шерстяном свитере виднелись пятна соли и краски: мой друг вы глядел крайне усталым — он так и не отдохнул после всех пережитых нами треволнений, все время оставаясь на ногах.
Сильный ветер с суши, сталкиваясь в открытом море с северным, гнал короткие, частые волны.
— Пятнадцать градусов право! — приказал я и одновременно поставил ручки машинного телеграфа на «малый вперед».
Солнце, лучи которого с трудом пробивались сквозь завесу вулканической пыли, величаво уплывало за горизонт. У Берега скелетов солнечные закаты необычайно красивы, но этот был просто фантастическим. Золотистые лучи, подобно ослепительным прожекторам, пронизывали небо и мириадами сверкающих искр рассеивались в облаках вулканической пыли и мельчайшего песка, принесенного ветром из подступающей к бухте пустыни.
Направляя «Этошу» к месту стоянки, я повел ее параллельно песчаному полуострову.
— Не забыл свои старые профессиональные трюки, а? — засмеялся Джон. — Ведешь корабль против солнца, чтобы зеваки с берега не могли ничего разглядеть на судне! У тебя. Джеффри, это, наверно, в крови. Легче уговорить волка не трогать овец, чем отучить моряка-подводника от излишней осторожности.
— Ну благодаря твоим стараниям вряд ли теперь нужно скрывать повреждения, — заметил я.
— С более толковой командой я бы сделал куда больше, — кивнул Джон. — Матросы совсем растерялись от страха.
Джон действительно совершил чуть ли не чудо. Даже зеваки, вечно толпившиеся на причалах, не заметили бы на судне ничего необычного. В пути мы произвели основательный ремонт и выброси ли за борт тонн десять испортившейся рыбы.
Я поставил «Этошу» у ее обычного причала, далеко в стороне от остальных рыболовецких судов, преимущественно деревянных парусников, оснащенных моторами и не обладающих теми прекрасными мореходными качествами и тем изяществом линий, что характерны для современных траулеров.
Лучи жаркого заходящего солнца окрашивали все вокруг — и море, и порт, и безобразный холодильник с его высокими трубами в янтарно-золотистые тона. Уже наступала ночь, когда мы отправили команду на берег — я не раз решал матросам во время стоянки ночевать на судне.
На «Этоше» остались Джон, Мак и я.
— Иди сюда, Мак! — крикнул из своей каюты, где мы выпивали с Джоном. — Виски?
— Да, — мрачно, как всегда, буркнул он. — И без воды.
— Что-нибудь уцелело в машинном отделении после утренней катавасии? — спросил Джон.
— Кое-что уцелело, — проворчал Мак, переводя на меня взгляд с модели парусника, висевшей над столом.
Я знал Мака лет пятнадцать, не все еще чувствовал себя неловко под его взглядом.
— Когда-нибудь, шкипер, ты зарвешься, а меня не окажется рядом, чтобы вызволить тебя из беды. — Мак сурово усмехнулся. — Пока тебе везло, парень, но сего дня твоему везению едва не пришел конец.
Если Мак произносил в день более шести—семи слов, это уже было достойно удивления. Я налил ему виски, и при этом у меня мелькнула мысль: не многовато ли он знает обо мне? Ну а что знаю о нем я? Да почти ничего. Хотя нет, почти все, что можно узнать о человеке, если пройдешь вместе с ним через труднейшие испытания и занимаешься делами, которые не укладываются в дамки закона. Не это ли связывает людей в трущобах Глазго, где родился Мак? Ну а что связывает нас? Взаимная выгода или преданность — преданность воришки своей банде, существующая лишь до тех пор, пока вожак аккуратно выдает каждому со участнику его долю? Как бы ни было. Маку было известно слишком много.
