И, возможно, господин Гритти был прав, ибо в походе я не заметил, чтобы кто-нибудь оказывал королю Сапойаи особое внимание.
Королю пришлось плестись со своим отрядом в хвосте у турецких войск, а янычары без всякого почтения называли Сапойаи Янушкой, ибо армия пребывала в веселом настроении, поскольку все надеялись захватить в Буде богатую добычу.
Уже через три дня после выступления из Мохача мы разбили лагерь среди виноградников, окружавших Буду. Стены города поразили нас своей мощью; когда же люди Синана принялись копать рвы, двигаясь к крепости, немецкий гарнизон открыл ураганный огонь.
Облачившись в простые горностаевые халаты и шлемы, султан и великий визирь объехали вокруг города, дабы вдохновить войска: штурм ожидался со дня на день.
Мне посчастливилось увидеть Сулеймана и Ибрагима, когда я собирался нести обед Синану, который наблюдал за проведением земляных работ. Уж не знаю, что мне взбрело в голову, но когда султан, желая, скорее всего, лишь показать, какая хорошая у него память, ласково обратился ко мне по имени, я мимоходом упомянул о том сне, который видел прошлой ночью и посчитал пророческим.
— Я слышал, что и твоя жена видит вещие сны и умеет гадать, чертя пальцем линии на песке, — промолвил султан. — Так расскажи же, что тебе снилось!
Просьба Сулеймана застигла меня врасплох. Я что-то растерянно забормотал, в волнении косясь на великого визиря Ибрагима, которому, казалось, совсем не понравились слова султана. Мне было совершенно непонятно, откуда Сулейман мог что-то знать о Джулии. Мне почудилось, что я стою на краю пропасти, но нужно было идти дальше, и я проговорил:
— Вчера я выкупался в одном из здешних живительных источников. Потом меня сморил сон — и я увидел крепостные стены Буды, а над ними — летящего сипа с какой-то странной короной в клюве. Ворота крепости распахнулись, и ее защитники пали перед сипом ниц. Тогда во всем блеске своей славы вперед вышел сын Милосердного, и сип возложил корону ему на голову. Вот такой я видел сон — но чтобы растолковать его, нужен кто-нибудь поумнее меня.
Мне действительно приснилось что-то в этом роде, но я вполне допускаю, что в голове у меня все время вертелся рассказ господина Гритти о короне святого Стефана; возможно, этой историей и были навеяны мои ночные видения. Детали, правда, были немного другими, а появление ворот, распахнутых жителями Буды, объяснялось, несомненно, моей страстной мечтой о том, чтобы крепость сдалась как можно скорее — и мне не надо было бы рисковать жизнью, идя на штурм.
Но как это всегда бывает с людьми, рассказывающими свои сны, я все чуть-чуть приукрасил, ибо султан не хуже меня знал, что сип — это символ рода Османов, при капельке же желания в образе «сына Милосердного» можно было угадать великого визиря Ибрагима. Но сон этот не был, по-моему, слишком уж прозрачным, ибо ни султан, ни великий визирь не могли знать, что господин Гритти посвятил меня в тайну короны святого Стефана.
Сулейман и Ибрагим действительно ни о чем таком не подозревали; они в изумлении уставились друг на друга, а потом султан вскричал:
— Да свершится воля Аллаха!
Прекрасное лицо Ибрагима просветлело, а султан прислал мне позже в награду новый халат и туго набитый кошель.
Трудно сказать, насколько можно доверять снам. Но мой сон был и вправду вещим: уже на седьмой день осады Буда сдалась. Мы не успели даже сделать пролома в стене...
Я и сам страшно удивился, что сон мой сбылся так быстро, ибо я никак не рассчитывал на столь скорую победу.
На другой день после капитуляции ко мне пришел господин Гритти и с таинственным видом повел меня в шатер сераскера.
Великий визирь Ибрагим по-турецки сидел на подушках и изучал по карте дороги на Вену. Когда я поцеловал землю у его ног, он предложил нам сесть рядом с ним, после чего, пристально глядя мне в лицо своими темными блестящими глазами, проговорил:
— Мне есть за что тебя благодарить, Микаэль эль-Хаким. Но впредь я строго-настрого запрещаю тебе видеть столь неосторожные сны — во всяком случае, не разрешаю тебе рассказывать о них султану, не испросив сначала моего позволения.
Я обиженно произнес:
— Я за свои сны не отвечаю — и вообще, хотел как лучше. А сон мой, между прочим, сбылся: Буда сдалась без боя.
Великий визирь Ибрагим испытующе посмотрел на меня и сказал:
— В этом смысле сон твой действительно был вещим; именно потому я и вызвал тебя к себе. Не понимаю, как тебе удалось угадать, чем все кончится? Может, и об этом ты разузнал каким-нибудь тайным путем — как о короне святого Стефана? Чего ты добивался, рассказывая свой сон? Кто вложил тебе в уста эти слова? Ты хотел, чтобы султан начал подозревать, будто я, его верный раб, мечтаю о венгерском троне?
Я окаменел от ужаса, а он безжалостно продолжал:
— Как я могу доверять тебе — человеку, который уже не раз обманывал меня? Не думай, что я не знаю о твоих интригах! Мне отлично известно, что ты уже пробрался в гарем и поступил на службу к султанше Хуррем. В знак своей верности ты даже подарил ее сыну своего пса, хотя султанша — коварная, злая женщина, мечтающая лишь об одном — погубить меня. Немедленно признавайся: ведь это она подкупила тебя, чтобы ты отправился за мной в поход и пакостил мне своими снами!
Я смотрел на Ибрагима, совершенно не понимая, о чем он говорит. Господин Гритти поглядывал на меня из-под полуопущенных век и качал головой.
Внезапно великий визирь вытащил из-под подушки большой шелковый кошель с деньгами и швырнул мне его в руки с такой силой, что я чуть не упал. За первым кошелем последовал второй и третий, и вскоре на полу передо мной выросла груда золота, словно куча никчемного сора. А великий визирь закричал:
— Взвесь это золото в руке — да подумай хорошенько, кто из нас богаче — султанша или я?! И кто сможет щедрее вознаградить тебя за службу! Пока ты и правда не получал от меня больших денег. Но это золото будет твоим, если только ты признаешь, что это русская невольница Хуррем направила тебя вредить мне, — ибо нелегко обнаружить врага во мраке, и я хочу проникнуть наконец в коварные замыслы султанши.
Глубокое потрясение не помешало мне прикинуть, что в каждом кошеле было не менее пятисот золотых монет — огромное богатство для человека в моем положении. На эти деньги я мог купить чудесный дом с садом на берегу Босфора, рабов, парусники — и все, что душе угодно!
Передо мной возникло вдруг полное лицо султанши Хуррем, с холодными голубыми глазами, неправильными чертами, вечно улыбающимися устами и ямочками на щеках. Я ничего не был ей должен, нас ничто не связывало — и тем не менее я медлил с ответом.
Но колебался я не из-за нее, а, пожалуй, лишь из-за великого визиря, ибо мне было трудно лгать ему. Он же испытующе смотрел мне в глаза, а потом воскликнул с еще большим нетерпением, чем раньше:
— Не бойся и говори смело! Ты не пожалеешь об этом, ибо лишь я один буду знать правду об этом деле. Я сохраню все в тайне и даже султану не скажу ни слова. Ведь не настолько же я глуп!
Золото слепило меня, но я ответил:
— Ты искушаешь меня, но не могу я обманывать тебя — даже за все это золото.
Горькие слезы сожаления навернулись мне на глаза; отступив от груды золота, я поведал вкратце, как очутился в гареме и почему подарил своего песика Раэля принцу Джехангиру, сыну султанши Хуррем. Речь свою закончил я печальными словами:
— Разумеется, глупость моя безмерна. Я и сам не могу понять, почему отказался от целого состояния, лишь бы не врать тебе! Но я никогда не умел действовать себе во благо. Похоже, это и есть тот самый порок, за который меня вечно ругает моя жена...
Мысль о безрассудной потере денег привела меня в такое отчаяние, что я разрыдался, проклиная собственную слабость.
Господин Гритти и сераскер Ибрагим изумленно переглянулись, после чего великий визирь ласково дотронулся до моего плеча и добродушно спросил:
— Так как же вышло, что управитель гарема познакомил султаншу с твоей женой и та почти каждый день появляется в серале, гадает там, чертя пальцем линии на песке, и продаст разные благовония?
