Жена ни словом не обмолвилась о том, что в поселке было у всех на языке со вчерашнего дня. В его отсутствие она побелила печь, покрасила полы в доме; спать решили во дворе под пологом. Сынишке постелили рядом. Он прибежал с улицы, поел и свалился, сморенный. Уже засыпая, сказал:
— Папк, а у нас был пожар. Печка загорелась.
— Вечно, брат, у вас с мамкой без меня что-нибудь случается, — ласково сказал Михаил. — То керосинка вспыхнет, а теперь — печка. А с чего это она загорелась, со зла, что ли?
Сын не слышал, он спал, почмокивая губами. Услышала Таня, сказала:
— Чистить ее надо, Миша. Решила протопить, а сажа и займись.
Он разделся и лег, а она еще долго управлялась по хозяйству, мелькала в полутьме двора, топоча босыми ногами. За этот тяжелый и быстрый топоток он когда-то прозвал ее Топ Топычем, и она, не шутя, обижалась. Она хотела, чтобы походка ее была легкой, как у старинных красавиц, которых она видела в кинофильмах и о которых читала в книгах. Не было ему дороже походки Татьяны, особенно ее тяжелого осторожного шага, когда она была беременна Колькой. И сейчас, слыша сонное посапывание сынишки, топоток жены, он вдруг ощутил такую нежность, такое страстно-нетерпеливое желание, что стиснул зубы, чтобы не позвать ее. После сирого голодного отрочества, после скитаний по стране с неугомонными тетками, все искавшими свою судьбу, Михаил попал в Астрахань. Было ему тогда семнадцать… Через полтора года тетки завербовались на остров Шикотан. И Михаил тоже собрался с ними, ибо что ему было терять? Он подал заявление об уходе с завода, на котором только-только получил разряд слесаря, забрал документы из вечерней школы и назавтра должен был пойти в предварительную кассу за билетами, но купил билеты только для теток, потому что днем раньше познакомился с Таней. Про Михаила позже говорили, что он под каблуком у жены, а это было совсем другое. Мало надо тепла, чтобы согреть одиноких, но нет крепче и смертней привязанности их…
Судьба словно решила испытать его на прочность. Шесть лет тому назад открыл калитку участковый Огарев и предъявил Михаилу ордер на арест… Жены дома не было, ошеломленный Михаил стал собираться, ничего не понимая, тупо тычась туда и сюда, пока Огарев не сообразил и не сказал жалостливо: «Не ты мне нужен, друг, жена твоя. Читай бумагу-то, читай хорошенько». Михаил снова ухватил глазами прыгавшие строчки, набрел на полное имя Тани… Лишь на суде он узнал, что Таня, работая инспектором кадров на заводе, подделывала справки о трудовом стаже. Мошенничала она мелко и робко, взятки брала такие же; может быть, поэтому дали ей всего три года тюрьмы. После суда им позволили свидание. Татьяна плакала, клялась, умоляла дождаться ее, сберечь Кольку, но ничего не ответила, когда Михаил спросил, почему она сделала это. Ему советовали бросить ее, намекали на ее измены, и намекали тем настырнее, что он слыл человеком мягким, податливым, не от мира сего. Из лучших чувств советовали… Михаил разогнал советчиков и советчиц, никого не подпустив к своему горю. Он ждал ее.
Татьяна возвратилась домой со своим знанием, ненавистным и злобным, усвоенным ею так прочно и непреложно, что Михаилу порой казалось: это не Таня пришла, а другой человек.
Поначалу все было приглушено радостью встречи, но как только жизнь вошла в обычную колею, началось новое узнавание друг друга, и оно было мучительным. Спустя месяц, когда Михаил осторожно завел разговор о ее планах, жена резко сказала, что работать не пойдет, а если он станет гнать на работу, она примется там за старое. И эта ее нераскаянность ошеломила. Он растерянно сказал, что старое может кончиться новой тюрьмой и, увидев ее перекосившееся лицо, пожалел о сказанном: ведь давал же себе зарок ни словом, ни намеком не напоминать ей о прошлом — и сорвался. «Я была дура! — крикнула она. — Дура, набитая дура! Уж теперь бы я, миленький, не попалась, уж теперь меня на мякине не провести». И еще она кричала, что он слепой, что не видит, как ловчат люди, и что только такие праведники, как он, живут на одну зарплату.
— Вот и ты ловчила, — тихо сказал он. — Для чего, Таня? Я не помню, чтобы твои взятки нас обогатили. Они погубили нас, Таня.
Она как вспыхнула, так и погасла, — мгновенно. Заплакала неуступчиво… И после Михаил не раз возвращался к этому разговору, но он всегда кончался тем же. Однажды она схватила его за руку, подвела к калитке перед домом. «Садись, — сказала зло, — садись и разуй глаза, может, что и увидишь». И сама села рядом.
Сидели, молчали… Был конец рабочего дня, люди возвращались домой. Прошли два бондаря. Нисколько не сторожась, несли они по бочоночьему донью: о клепке, видать, позаботились раньше… Сосед слева работал на мебельной фирме, у него в доме была хорошо оборудованная мастерская, и он тоже кое-что принес… Кое-что привез себе и шофер, живущий напротив. Поздоровалась, проходя мимо, знакомая заведующая столовой, молодая женщина лет двадцати восьми. Смущенно поздоровалась: сгибалась она под двумя хозяйственными сумками, в которых, конечно же, были не камни. Еще посидели, еще посмотрели. Да-да… Ловчили люди.
— Вижу, вижу… — сказал Михаил, стараясь скрыть смущение. — Не терпится тебе, спрашивай. Вон как глаза-то разгорелись.
— И спрошу. Кто эти люди?
— Жулики, Таня. Мелкие подколодные жулики.
— А их не судят. Ты не видишь, а я вижу: годами так ходят!
— Таня, — он закипал, но еще сдерживал себя, — они — доходятся, а ты — уже… Себя, меня и сына нашего ты вываляла в грязи — и когда еще отмоемся? А ты вроде бы уже по новой настраиваешься, вроде бы благословения у меня испрашиваешь. Не позволю. Как вспомню про деньги твои взяточные — жизнь не мила, Таня. Я второй раз через этот стыд не перейду.
Она прижималась к нему, клала руку на плечо, шептала:
— Что ты за мои грехи казнишься, дурачок? Даже сын за отца не ответчик. Гляди людям в глаза прямо. Не такие уж они ангелы. Вон, еще один работничек попер домой ношу…
Тогда он развернулся и коротко ударил ее по лицу. Она не закрылась руками, глядела прямо перед собой, плакала.
— Запомни, — шептал он бессильно и отчаянно, — запомни, Таня. Нет у меня отца, нет матери, есть ты, и ближе тебя — только сын. Начнешь по новой — погубишь нас.
Она молча плакала, и ему жалко стало ее, будто по сердцу резанули…
— Прости, пожалуйста, — он придвинулся ближе, обнял, — сам не знаю как вышло. Такая злоба взяла: толковал, толковал…
— Да откуда ты взял, — она, плача, улыбалась, — что я воровать побегу? Хватит, наворовалась! Дай мне осмотреться — и на работу поступлю. Что уж ты, Миша, какой стал суровый. Пойдем, а то люди скажут: то ли дерутся, то ли милуются…
