— Нежности? Да я бы!.. — Грим умолк. Действительно, каковы были его чувства к старушке «Барранкилье»? — Но все же, прежде чем посадить эту посудину на рифы, я отправлю вас в ад! А теперь убирайтесь из моей каюты!
Снид задержался в дверях.
— Я прибавлю вам пятьдесят долларов в месяц, — сказал он и захлопнул дверь раньше, чем Грим успел ответить.
В эту ночь капитану «Барранкильи» не спалось. Наступили черные дни. Работа у Снида создала ему неважную репутацию. Впереди бесплодное обивание порогов корабельных контор, безработица, нищета…
Ясное, теплое утро предвещало хорошую погоду. Бриз утих. В девять часов на капитанский мостик поднялся Снид и тихо, чтоб не услышал рулевой, сказал:
— Ну как, переменили свое решение?
Капитан опустил бинокль, в который он наблюдал за проходившим мимо судном.
— Да, — ответил он спокойно.
— Прекрасно! Я так и думал. Лишних пятьдесят долларов в месяц не так уж плохо? А?
— Нет, я подумал, что рыба не виновата.
— Рыба? Черт возьми, что вы хотите этим сказать?
Грим вытряс пепел из трубки.
— Помните, вчера я собирался выбросить вас за борт? Но подумал, что может отравиться вся рыба. Об остальном я прежнего мнения.
Их глаза встретились. Бешеная ненависть была во взгляде Снида, но оба они промолчали.
С этого времени путешествие приняло более тяжелый характер. Судовладелец и капитан не разговаривали даже за обеденным столом. Пока корабль в море, хозяин на нем капитан. Сниду это было хорошо известно. Но он утешал себя мыслью, что, как только «Барранкилья» пришвартуется в порту, он сможет свести счеты.
День шел за днем. Море было спокойно. Ежедневный распорядок на «Барранкилье» отличался от других грузовых судов. С тех пор как Грим стал капитаном, его мечтой был настоящий пассажирский пароход. И он старался, поскольку это возможно, придерживаться порядков, принятых на пассажирских пароходах. Жалкое впечатление производил его ежедневный «осмотр» в одиннадцать часов. Разумеется, «осматривать» было нечего, но Грим проводил его со всей серьезностью, не предвещавшей ничего доброго тому, кто посмел бы назвать его комедией.
Учебная пожарная тревога, тоже часто забываемая на грузовом судне, устраивалась регулярно раз в неделю. Она состояла в созыве всей команды, занимавшей установленные места, в приведении в действие единственного пожарного насоса и в спуске всех шлюпок на воду. Когда шлюпки водворялись на место и вновь покрывались грязной парусиной, свисток капитана заканчивал учение.
Иногда Грим изливал душу перед своим большим зеленым попугаем Патрицием.
— Слушай ты, Патриций, — брюзжал он, яростно посасывая трубку. — Когда у меня будет настоящее судно и двести пассажиров в первом классе, тогда ты увидишь… Уф! Думаешь, я не справлюсь?
Патриций, который так и не научился произносить ни одного внятного слова, начинал при этом вытягивать шею, чтобы его погладили.
Северная часть Наветренного пролива, этого часто посещаемого водного пути между Кубой и Гаити, находится на расстоянии тысячи четырехсот пятидесяти семи морских миль от Нью-Йорка. Благодаря отличной погоде и необычайной удаче, сопровождавшей потрепанную «Барранкилью», она достигла мыса Майси, крайней восточной оконечности Кубы, к вечеру восьмого дня. Мыс лежал как темная полоска на горизонте, окрашенном золотом и пурпуром заходящего солнца. Ни одной рябинки не было видно на гладкой поверхности. Дальше где-то в тумане лежал остров Хуан-Фернандес, к югу простирался чудесный зеленый остров Гаити. Стайки летучих рыб, как стрелы, порхали рядом с пароходом и снова исчезали в спящей глади моря.
В сумерки мимо «Барранкильи» прошло великолепное судно «Тихоокеанской компании» «Панама» в восемнадцать тысяч тонн водоизмещением. Со скоростью экспресса оно шло по направлению к Нью-Йорку. Черный блестящий корпус, белые верхние сооружения, отражающие последние лучи солнца, представляли красивое зрелище. Капитан Грим смотрел на это судно, как на свою мечту. Давно уже прошел корабль, а Грим продолжал в бинокль смотреть ему вслед, как художник-неудачник смотрит на творения великого мастера.
В эту ночь они прошли вдоль берега Гаити. Глубокая, расцвеченная звездами тьма скрывала цредательские скалы и рифы, острые, как ножи. Но «Барранкилья» безмятежно шла вперед. Рассвет нашел ее при входе в те обманчивые воды, либо вздыбленные от бешеного урагана, либо спокойные, как деревенский пруд, которые называются Карибским морем.
Весь день барометр падал. Он не должен был падать. Стояло такое время года, когда в Карибском море можно было спокойно плавать. И если Грим был встревожен, он хранил это про себя, шагая по мостику и поглядывая на ясное небо.
— Ветерок собирается подуть, — сказал Грим штурману.
— Он будет дуть, как тогда, — согласился О'Коннели, — когда я плавал на…
Но Грим поспешил удалиться. Он тоже помнил это время, помнил его очень хорошо в течение трех лет после впервые выслушанного (и столько раз повторенного!) рассказа О'Коннели.
Да, ветер начал дуть так, как он умеет только в Карибском море. Жара стала невыносимой, удушающей, как дыхание горящей печи. Солнце светило сквозь желтую пелену. На палубном настиле парохода выступила смола. Горизонт завертелся, и, наконец, стало казаться, что судно плывет под опрокинутой бронзовой чашкой и чашка эта передвигается вместе с ним, как зачарованная, наполняя сердца ужасом.
Одним из первых почувствовал напряженность атмосферы Снид. Здесь было нечто, с чем он не мог спорить, от чего не мог отделаться. То неопределенно гнетущее состояние, которое предшествует взрыву — в душе ли человека или в стихии, — превратило судовладельца в комок нервов. В панике он обратился к Гриму:
— Что, надвигается шторм?
— Да.
— Устоит ли «Барранкилья»? — спросил он со страхом и, откусив кончик сигары, выплюнул его за борт.
— Выдерживала же она десять лет, — проворчал Грим.
В полдень воздух наполнился едва уловимым жужжанием. Этот звук скорее ощущался, чем слышался. Матросы поспешили закрепить все подвижные предметы. Солнце скрылось в желтом мареве, кольцо черных, как чернила, туч заволокло горизонт. «Барранкилья» находилась на расстоянии двухсот миль от земли, но капитан не стремился к ней приблизиться. Близость берега мало радовала Грима: то был усеянный скалами берег Колумбии, готовивший любому судну верную гибель.
Как только ветер стал свежеть, Грим оставил прежний курс, повернул судно и отдал сигнал в машинное отделение. Желтое небо стало свинцово-серым, потом черным. С минуту дул холодный ветер, и вдруг на пароход обрушились горы воды. Карибское море превратилось в хаос воды и ветра. Покрышка брашпиля, непрочно закрепленная, сорвалась и перелетела через рубку, как хищная птица. Человек бы мог кричать изо всех сил, его бы никто не услышал, но никто не кричал, не двигался. Снид прижимал бледное лицо к окнам рубки.
