а по волосатости он мало уступал кавказцам, словно родившийся в термобелье, он дернул за конец ленты.
Хлопнуло и правда не очень громко. Примерно, как выстрел мелкашки. Отлетевшая коробочка угодила Василию в лоб, тот громко выругался.
А ведь Несвицкий был уверен, что никакого автовзрывателя там нет — Ивич врал всем. Спасая ситуацию, волхв кинулся вперед.
Обернувшийся пилот вряд ли рассмотрел безобразие в салоне. Черный глаз ствола пистолета-пулемета у лица обычно приковывает внимание без остатка и не способствует излишнему любопытству.
— Сейчас передаешь управление моему товарищу и тихо сидишь рядом. Тогда останешься жив, — Несвицкий, не опуская оружия, левой аккуратно вытащил пистолет летчика. — Понял?
Душан перетащил трупы в хвост и сам там остался в не слишком приятной компании, к нему для соблюдения центровки подсел Василий. Это понадобилось, потому что Борис отправился в пилотское кресло, туда же двинулся и Олег — связаться с базой Младеновича, чтоб не обстреляли на посадке. Несвицкий тоже сидел впереди, контролируя пилота.
Касаткин-Ростовский умел управляться с самолетами подобного типа. Тихоходные и с неубирающимся шасси, они просты даже для не слишком опытного пилота. Но у каждой модели есть нюансы, незнание которых приведет к катастрофе.
— Вроде освоился, птичка послушная, — доложил Борис.
Когда впереди показались горные отроги, он уже довольно уверенно вел ее на высоте нескольких десятков метров, уходя от радарного надзора. У Олега, пробующего выйти в эфир на частотах повстанцев, получалось плохо. Во-первых, он хуже, чем Владимир, знал радиосвязь, будучи запасным радистом в отряде. Во-вторых, во время первого же диалога его послали в чмар.
Зная, что осталось не так много времени до завершения полета, и немцы вряд ли успеют кого-то озадачить на перехват, Несвицкий взял микрофон и, представившись, открытым текстом пригласил к рации Младеновича. Серб на том конце невидимого провода аж поперхнулся и убежал звать.
— Здесь Младенович, — раздался хорошо известный голос, узнаваемый через шум помех.
— Здравствуйте, господине генерал. Спросите о чем-нибудь, что знаем только мы с вами.
— Николай? Правда — ты?
— Так убедитесь. Спрашивайте.
— С кем ты пришел впервые ко мне в приемную?
— С невестой Мариной. И вы пригласили меня в службу охраны…
— Стоп! Молчи. Нас слушают. Ты где?
— На борту очень маленького и подлетающего к Високи Планины самолетика. Борис ведет, он в порядке. Не стреляйте по нам при посадке! Самолет с крестами Бундесвера.
— Не выйдет, Николай. Нас бомбили снова. Дорога в воронках.
— Спасибо, что предупредили. Тогда прыгнем, — Несвицкий повернулся к германскому летчику, с легким ужасом прислушавшемуся к разговорам на непонятном языке. Переключился на немецкий. — Запоминай! Сейчас мы по одному покинем самолет. Твоя задача — сесть в пилотское кресло и держать ровное направление. Будешь паинькой — не выстрелим в тебя на прощание. Разворачивайся и дуй обратно в Белград. Топлива хватит?
— Я-я! — залопотал тот, даже не глянув на датчик уровня топлива. Не истребитель, не бомбардировщик и не штурмовик, парень не был психологически готов к приключениям, которые выпали на его долю.
Показались руины БиоМеда. В открытую дверь полетели трупы хорватского уголовника и немецкого генерала. Несвицкий не желал, чтобы из-за известий о смерти Ивича раньше времени испортились отношения с хорватским подпольем в Белграде. А уж Шварцкопфу после того, как устроил побег Борису, дома точно не рады — ни живому, ни мертвому.
Он последним бросился навстречу ветру, сдержав обещание не стрелять в пилота. Пусть идет война, но и на ней не нужны лишние жертвы.
15.
Пятнадцатиминутная запись заявления князя Бориса Касаткина-Ростовского, сделанная им по возвращению из плена, обошла практически все новостные телевизионные выпуски планеты — и даже в странах, далеких от Европы. Лишь в Рейхе ее дали в кратком изложении, назвав «жалкой попыткой оправдать терроризм и предательство».
Но на экране князь жалким не смотрелся, наоборот, глядел орлом. Он обратился к кайзеру и канцлеру с гусарским предложение: пускай сотрудники спецслужб Германии покажут его письменное согласие сотрудничать с немецкими властями или другое зафиксированное на видео, аудио признание о выдаче подпольщиков в Белграде.
— Герр кайзер! Герр канцлер! — напирал Борис. — Готов поспорить, что у вас нет ничего — и даже доказательств, что я находился в самолете, врезавшемся в мост. Меня нашли довольно далеко от места происшествия. Я был оглушен и ранен взрывом, беспомощным попал в застенки ваших палачей, где подвергался избиениям и пыткам. Затем меня и вовсе представили предателем и террористом. Вся ваша пропаганда — ложь. А пропаганда — часть идеологии государственной структуры. На лжи она недолговечна.
Свой спич князь записал на разных языках: варяжском, немецком и английском. На сербском — по бумажке, поскольку им не владел уверенно.
— Отлично получилось! — одобрил акцию Младенович, просмотрев отчеты о резонансе на выступление князя. Касаткин-Ростовский удовлетворенно хмыкнул. Несвицкий, все это организовавший и помогавший другу с заявлением, промолчал. Здесь, в кабинете генерала, в десятке метров под землей, все трое знали истинную цену заслуг и заблуждений каждого.
— Господин командующий, — начал Николай, поняв, что генерал не будет продолжать. — Я рад реабилитации моего друга. Пока над ним висело обвинение в предательстве, дни были неприятными. Но не закрыт другой вопрос — о докторе Деяне Симаниче.
— Напомни, — поднял бровь Младенович.
— Он арестован и содержится хорватами по обвинению в предательстве. В вину ему поставлено высказывание о ненужности восстания. Деян считает: Варягия им помогла — и до свиданья. Да, БиоМед был виноват, но в целом протекторат Германии принес им больше пользы, чем вреда.
— Дурак он, хоть и врач! — сказал Борис.
— Ну, мнение Деяна неприятное, но на предательство не тянет, — признал Младенович. — Так почему арестовали?
— Едва мы вышли на задание, как в тех районах Сербии, куда мы направлялись, появились листовки с фотографиями и подлинными именами всех членов группы. Хорваты Марио Оршича получили сообщение от знакомых вне карантинной зоны и начали искать предателя. Деян попал в их поле зрения и, вроде бы, сознался.
— У хорватов сознается и труп, — поделился умудренный опытом Касаткин-Ростовский. — Меня спасло, что немцы у них тотчас отобрали. Германцы — гуманисты еще те, но по сравнению с хорватами овечки божьи…
— За Деяна попросила Милица, — продолжал Несвицкий. — Она — наш врач. Уверена, ее коллега не виновен. Я тоже хорошо его помню по
