- Значит, так надо в таких случаях, - решил он и стал еще усердней наблюдать за водой и воздухом.
Из всех троих только у Кутового мореходные качества их лимузина не вызывали никаких сомнений. Ему это было вполне простительно, впервые в жизни выходил он в море. До войны, на «гражданке», он имел дело с морским транспортом только в летние выходные дни, на пруду в их шахтерском поселке. Пруд этот старые шахтеры, посмеиваясь, величали «Чудским озером».
Кутовой окинул уважительным взглядом лимузин и усмехнулся, вспомнив неказистые лодчонки «Чудского озера» с их обгрызанными, несоразмерно короткими и толстыми веслами и какими-то хрюкающими уключинами. В сравнении с ними ладный и стройный лимузин с его каютой, моторной рубкой, винтом, штурвалом, с трапчиком, ведущим с кормы в каюту, с окнами, да еще завешенными матерчатыми занавесками, выглядел могучим кораблем, чудом судостроительной техники.
Правда, кроме обычных двухвесельных лодок базировались на «Чудское озеро» и большие, четырехвесельные, которые без всяких на то оснований назывались в этом поселке баркасами.
Плавать на баркасах было удобней и безопасней, но девчата, которые обычно из пустого тщеславия понуждали своих безропотных поклонников на всяческие траты, все же предпочитали почему-то дорогим и шикарным баркасам утлые двухвесельные душегубки, на которые и ступить нельзя было без риска опрокинуться в воду.
Проходило несколько лет, девчонка выходила замуж, быстро обрастала семейством, становилась благоразумной. Теперь она появлялась на голубенькой дощатой пристани солидно, под руку с мужем и всеми своими чадами. Теперь ее уже ни за что нельзя было заманить на маленькую лодку.
Пускай и дороже, но только на баркас.
И так было со всеми. Все его знакомые девчата одна за другой окончательно перешли с двухвесельных лодчонок на баркасы, и это означало, что время не стоит на месте, что люди становятся старше. Вот и он - Вася Кутовой, ученик врубового машиниста, сын старого подрывника, Афанасия Ивановича Кутового - сам не заметил, как превратился из Васи в Василия Афанасьевича - знатного человека шахты номер два-бис. И он тоже перекочевал в конце концов вместе со своей сероглазой и пышноволосой Настей с двухвесельных лодок на баркасы. Теперь они гребли на пару с женой, и она то и дело вскрикивала:
- Костя! Мученье мое! Ну, утонешь же!…
Это ее пугал русоголовый сынишка, вертлявый и живой, как ртуть.
А потом Настя и вовсе перешла на руль, а гребли Василий Афанасьевич и Костя - двенадцатилетний озорник с отцовскими ямочками на щеках, первый силач на дворе нового жилкомбината и пламенный футболист.
Большое румяное солнце нехотя расставалось с прудом. Оно медленно уходило за Карпаты -так местные шутники называли высокую громаду террикона и, напоследок зажигало ослепительные пожары в пыльных окнах шахтного копра. С лодок солнце провожал задумчивый гам баянов, гитар, мандолин, балалаек, человеческих голосов. Играли и пели на каждой посудине свое и часто печальное, а получалось все равно весело и хорошо и не хотелось уходить с пруда. Но уходить все же надо было, и тогда обычно с какой-нибудь лодки затянет, бывало, чистый молодой тенорок: «Солнце нызэ-енько…», и на остальных лодках вступали: «…вечор блы-ызэ-ень-ко…», и на остальных лодках вступали: «…вечор блы-ызэ-ень-ко…», и Кутовой тоже подтягивал, и Настя, и Костя высоким своим мальчишеским альтом, и вот уже все на пруду пели ласковую и душевную песню, а в потемневшем небе тем временем робко возникали первые бледные звезды поздних летних сумерек…
Удивительное дело, каждый раз, когда Василию Кутовому выдавалась на войне возможность немножко помечтать, сразу всплывали перед ним эти теплые летние сумерки в родном поселке и неторопливое возвращение с катания домой, в новую квартиру. Каждый раз их встречала с облегчением его старуха-мать и каждый раз с облегчением произносила одну и ту же фразу: «Ну, слава богу, все живые!» - и звала отважных мореплавателей к столу. За столом ждал старик-отец, считавший ниже своего достоинства показывать, что он тут без них скучал.
И еще почему-то вспоминалась Кутовому Лизавета Сергеевна, сварливая и желчная жена добрейшего забулдыги-штейгера Пискарева. За глаза ее называли «штейгериха», а то и просто «язва». И когда произносили слово «язва», то все сразу знали, о ком идет речь. Лизавета Сергеевна приходила по вечерам, когда она могла застать самого Василия Афанасьевича. Каждый раз она приносила ему одну и ту же жалобу на Костю: Костя воровал яблоки из ее сада.
Нажаловавшись, штейгериха кидала торжествующий взгляд на Костю и уходила. Кутовой вежливо провожал ее до дверей и запирал их на ключ. Тем самым Косте отрезался путь отступления на улицу. Потом Кутовой со зловещим видом снимал с себя ремень и начинал гоняться вокруг стола за своим преступным сыном.
Костя был, как мы уже упоминали выше, футболист, ловкий и увертливый правый бек, и поймать его было трудно, но не невозможно. От матери своей Костя спасения не ждал. Когда-то, лет семи, на самой заре своей хищнической деятельности, он попробовал однажды воздействовать на ее материнское сердце. Он возопил: «мамо, ратуйте!»-таким голосом, что и камень разжалобился бы. Но Настя, скрепя сердце, промолчала. С тех пор Костя в таких случаях полагался только на свои ноги, стараясь во что бы то ни стало выиграть время: авось кто-нибудь постучится. Гости становились в такой момент единственной его надеждой. Но если гостей не было, то быстрые ноги и ловкость Косте не помогали. Запыхавшийся от погони отец семейства, Василий Афанасьевич Кутовой, мощной рукой вытаскивал из-под стола или кровати залезшего туда в отчаянии Костю, клал своего первенца к себе на колени и безжалостно отсчитывал ремнем десять ударов, приговаривая:
- Ну в кого он, я вас спрашиваю, уродился?
Увы, нет на свете справедливых отцов! Косте ничего не стоило бы сообщить своему разгневанному родителю, в кого он уродился. Дедушка Афанасий Иванович не раз вспоминал, как он за те же преступления, совершенные, кстати говоря, в том же саду, нещадно порол своего сыночка Васю.
Но Костя понимал, что такие напоминания ни к чему хорошему не приведут, и поэтому во время экзекуции только сопел, прощения не просил, не унижался, держал себя стойко и, насколько это было возможно в его прискорбном положении, даже независимо.
- Ничего не скажешь, - усмехнулся Кутовой, продолжая усердно наблюдать за водой и воздухом, - гордый пацан. Вырастет, человеком будет.
Что же будет с Костей, если он - Василий Кутовой - погибнет на войне? Деда Афанасия Ивановича немцы расстреляли вместе с двумя сыновьями Пискарева за то, что они подорвали копёр на родной шахте. Бабка не то с горя, не то с голоду умерла. Это ему известно. Ему об этом сообщил письмом с Южного фронта младший брат Сережа - капитан-танкист. А тому рассказывал пришедший из-за линии фронта знакомый шахтер-партизан. Он же рассказал, что Настя с Костей куда-то уехали, эвакуировались, а куда именно, никто толком не знал. Кто говорил - на Кубань, а кто - в Сибирь. А может быть, на Волгу. Как они туда добрались в эти незнакомые края и добрались ли? Без денег, без родных, как птицы небесные. А может быть, их эшелон фрицы разбомбили? А если Настя с Костей и доехали благополучно, то как они проживут до конца войны - одинокая женщина с пацаном, и как они потом доберутся назад, на родину, в Донбасс, и кто их там встретит, и как они там устроятся, - вдова с сироткой?
