Романов засмеялся.
— Ну, тогда пополам.
Он переломил хлеб и, отдав половину, дожевал свой кусок, запивая обжигающим кипятком.
— Ну, теперь во как сыт! — сказал беспризорник, проведя ладонью по горлу. — Спасибочко.
Он отодвинулся от стола, прислонился к стене. Усталость, видно, брала свое. Романов посмотрел на него, подумал: «Тебя бы сейчас спать уложить — ожил, глядишь…» Но надо было идти. И он поднялся, сказал:
— Ладно, поспишь потом, а сейчас пойдем посмотрим, что там за портфель.
В коридорах ЧК опустело. На лестнице, где еще недавно сидели вдоль стен бойцы конного эскадрона, только белели затоптанные самокрутки.
Шевельнулась беспокойная мысль: «Что там, в Морозовской?» Он знал: дороги сейчас плохи, кони устали.
Где-то далеко, в одной из комнат стучала пишущая машинка. Редко: тук-тук… тук-тук… Кто-то стучал одним пальцем. Романов и беспризорник миновали часового и вышли на улицу.
Дом на Сенной оказался приземистым двухэтажным особняком с высокими окнами, лепными карнизами. Света в окнах не было. Следователь тронул дверь подъезда, и она легко отворилась.
— Квартира на втором этаже, — сказал сиплым от сырости голосом беспризорник.
Лестница была широкой, мраморной, барской. Они поднялись на второй этаж. Следователь осмотрел замок, вытащил из-под ремня небольшой ломик и, вставив в щель у замка, нажал плечом. Замок треснул, и дверь подалась. Все еще держа ломик в руке, следователь шагнул в темноту квартиры.
В доме стояла тишина. Романов нащупал выключатель в прихожей, распахнул дверь в комнату. Свет широкой полосой упал на пол, на стену, на окно. Форточка была открыта. Цепляясь за стену, под сквозняком шелестела, шлепала соломенная штора. Романов вошел в комнату, включил свет и огляделся. Несмело, боком, в дверь протиснулся беспризорник.
— Вот что, Антон, — спросил Романов, — так о каком портфеле говорил твой знакомый?
— Не знаю, — сказал Антон, — говорил — в столе лежит.
У окна стоял тяжелый, массивный стол, заваленный книгами, безделушками, бумагами.
Следователь раскрыл ящик. Стопкой лежали книги. Романов взял первую. Прочел на обложке: «Лоция Черноморского бассейна».
— Не то, — сказал он и, положив книгу, открыл второй ящик.
Под газетами лежал желтый кожаный портфель. Замки, медные, тяжелые, были закрыты. На широкой пластинке, прикрепленной посреди портфеля, было выгравировано: «За долгую и беспорочную службу». Число и подпись: «Парамонов».
— Хозяин подарил, — сказал Романов, пытаясь открыть замок. Но замок не поддавался.
— Давай я открою, — потянулся к портфелю Антон. — У меня это мигом.
Он взял портфель, вытащил из кармана какую-то проволочку и, сунув ее в замок, не спеша начал поворачивать. Замок щелкнул и открылся.
— Да, — сказал Романов, беря портфель, — потрепала тебя жизнь…
Антон сконфуженно посмотрел на Романова, но тот уже открыл портфель и, вытащив из него наган, сказал:.
— Серьезные здесь люди живут…
Во втором отделении портфеля лежал распечатанный продолговатый почтовый конверт. Из конверта выпали аккуратно сложенные листки письма. Почерк был незнакомым.
В последних строчках капитана «Атланта» приглашали приехать погостить. Обратного адреса на конверте не было.
Следователь вернулся к столу и, положив наган и письмо в портфель, защелкнул замки.
— Так… — сказал он. — Что здесь еще интересного?
Если утром он располагал только письмами капитана «Атланта» и это была единственная возможность составить какое-то мнение о человеке, которого он никогда не видел, то теперь он был в его квартире, где все говорило о привычках капитана, образе жизни, желаниях, взглядах.
На стене висела большая карта Донского бассейна, Азовского моря, Черноморья. Два уютных кресла стояли у карты, на полу лежал ковер.
Следователь прошел в соседнюю комнату. Это была спальня. Капитан, наверное, жил один. Узкая деревянная кровать стояла у стены. Рядом — платяной шкаф. У окна небольшой столик, стулья. В кухне на столе громоздились бутылки из-под спиртного. Но и в кухне, и в спальне, и в гостиной было чисто, прибрано, как в корабельной каюте.
Следователь вернулся в гостиную и сел в кресло у карты.
Антон, разморенный теплом квартиры, навалившись грудью на стол, уснул, по-детски положив щеку на руку.
В широкий подлокотник кресла была вделана бронзовая пепельница. На краю ее лежали две недокуренные сигары и большой черный карандаш. Следователь взглянул на карту, потом на карандаш, и какая-то догадка шевельнулась в нем. Он встал и, повернув лампу так, что она ярко высветила карту, вгляделся в голубые очертания Дона, Азовского моря, Керченского пролива. Цифры глубин тянулись вдоль фарватера Дона, чернели у отмелей Азовщины… От одной отметки к другой тянулся паутиный след черного карандаша. Он пролег к Керченскому проливу и уходил в Черноморье, к нейтральным водам…
Отчетливо, с предельной ясностью Романов представил себе, как, уютно устроившись в креслах, сидят два человека и, покуривая, беседуют. Они говорят долго. Сигары горят медленно. Затем один из них встает и, едва касаясь карандашом карты, показывает путь корабля и вновь садится в кресло…
Было уже за полночь, когда следователь тронул за плечо Антона.
Антон испуганно встрепенулся и со сна забормотал торопливо:
— Я ничего… Я ничего не сделал.
— Пойдем, Антон, — как можно мягче сказал Романов.
— А… — потянулся Антон. — А мне приснилось, будто я в поезде качу и кондуктор меня поймал…
* * *
Булыжная мостовая влажно блестела. Романов и Антон пересекли улицу и пошли в тени домов. Прохожих не было видно. Романов, глубоко засунув руки в карманы, шагал широко, и Антон едва-едва поспевал за ним. Романов молчал. Они прошли переулком, и впереди засветились редкие фонари. К ЧК надо было сворачивать направо. На перекрестке Романов остановился. Остановился и Антон и, подняв голову, вопросительно взглянул на следователя. Романов вдруг представил, как он отведет его в ЧК и сдаст дежурному.
«В дежурке, наверное, холодно, — подумал Романов, — а малец совсем замерз. Завтра его посадят в поезд и отправят в Кагальник; а там у него ни души — и опять пойдет мотаться по поездам без куска хлеба…»
Ни слова не сказав, он повернул налево.
Дождь кончился. С Дона тянуло сырым ветром. До гостиницы было рукой подать. Они прошли под акациями, ронявшими на головы холодные капли с голых ветвей, и вышли на Таганрогский проспект. Гостиница глянула на них рядами уже темных окон. Но в подъезде горела лампочка, тускло светясь сквозь пыльные стеклянные двери.
