Только в капэзухе[3] Косяк понял, что видимо когда его били, он скатился по ступенькам на нижний этаж. Сопровождавшие его менты рассказали, что он испортил очки не простому фраеру, а городскому прокурору, в гостях у которого отмечали Новый Год, оба его сына-десантника…
Сидор затянулся папиросой, выдохнул через ноздри дым и притих. Вскоре из под потолка раздался хриплый голос:
— Его по какой закрыли?
— Был бы человек, — на мгновение задумавшись, философски ответил Сидор, — а статья найдется. У нас ведь как: ты украл, у тебя украли — замешан в краже…
В Столыпине опять воцарилась тишина, временами нарушаемая тяжёлыми вздохами.
— Мы значится это… Кантовались с ним на Уренгойской пересылке. Он всё клял непруху, вспоминал испуганные прокурорские очки и каменные кулаки десантников…
* * *
Саше приснился отец. Будто предупреждая сына, он всегда появлялся, когда в жизни должны были случиться перемены. Он молча, по-морскому широко расставив ноги, стоял в расстёгнутом, чёрном бушлате, на узкой палубе субмарины и не моргая смотрел в горизонт. Саше даже показалось, что он слышит крики чаек и чувствует запах моря. Он прислушался… «Подъём!» — привычный крик прапорщика Кривошея, разбудил этап. Синие чайки неуклюже взмахнув крыльями, улетели за верхние нары. Потом их хозяин повернулся спиной и перед Сашиными глазами возник колокол с православным крестом. Запах моря сменился прелой духотой «Столыпина», зэки медленно просыпались, лениво садились на нары, разминали затёкшие мышцы, цепочкой выстраивались на проверку.
Позапрошлой ночью состав перевалил за Урал. В вагонах заметно похолодало, температура опускалась до минус пятнадцати и худенькой связки дров едва хватало на день, кроме того продолжались перебои с продовольствием. Ко всему ещё сознание того, что поезд движется уже по Сибири, наводило на заключённых, да и на солдат тоже, глубокое уныние. Этапники всё больше помалкивали, сгрудившись вокруг буржуйки согревались жидким чаем, а то и вовсе пустым кипятком. Вдоль решётки, укутавшись в овечьи полушубки и натянув поглубже ушанки, пританцовывала охрана.
После утренней проверки локомотив сбавил ход, вдоль вагона быстро прошагал прапорщик Кривошей. Он остановился напротив блатного угла, снял фуражку, стёр со лба рукавом пот и не громко сказал обращаясь к вору:
— Аркадий Петрович, вас до кума вызывают, — и добавил, — будьласка…
— А что хочет?
— Не знаю я…
Кривошей подрабатывал тем, что на вокзалах да разных железнодорожных полустанках, скупал у торгующих с рук пенсионеров продукты, самогон, сигареты и перепродавал вору втридорога. К Мамонту Кривошей относился с благоговением и почтением. Предприятие процветало, хотя глядя на стоптанные сапоги, пузырящиеся на коленях брюки и замусоленный китель прапорщика, трудно было предположить, что за год он «зарабатывает» больше чем его родной колхоз «Огни Октября».
Вор не спеша зашнуровал ботинки, набросил на плечи ватник, что-то шепнул в ухо одному из амбалов и подошёл к решётке.
В купе, оборудованном под кабинет кума, было душно натоплено. Хозяин кабинета сидел спиной к окну и читал разложенную на столе газету, его китель висел на спинке стула.
— Ну что Мамонт, буду с тобой на чистоту, — капитан Самсонов отложив «Труд», внимательно изучал лицо вора, — надеюсь и ты со мной в ёлки-палки играть не будешь.
— Где уж мне, гражданин начальник, с вами играть. Вы небось по-крупному ставите, а у меня только чай вчерашний есть. Хотите, я вам его и так подарю?
— Зря вы Аркадий Петрович так прибедняетесь, здесь по этапу шумок один прокатился… — Самсонов замолчал, — может вы всё-таки сами?
— Может и сами… А что за шумок-то?
Капитан хрустнул суставами пальцев.
— Да так… Поговаривают богатства у тебя есть несметные, — Самоса не отрываясь смотрел в глаза вора. Тот спокойно выдержал взгляд.
— Правду люди говорят, есть у меня богатства!
— А ещё говорят, что не расстаешься ты с ним и возишь везде с собой…
— И опять всё правильно… — Мамонт почувствовал, как у него на виске, предательски забилась жилка. Его мозг напряжённо работал. Он сразу понял, что информация была у Самосы уже давно, но воспользовался он ей только здесь, за Уралом. Причина тому могла быть только одна — до царя далеко, до Бога высоко, то есть здесь в Сибири ему сам чёрт не страшен. Здесь он мог без оглядки на начальство, сам полностью контролировать ситуацию.
— Ну вот видишь, какой у нас с тобой хороший разговор получается, — капитан откинулся на спинку кресла, вытащил из ящика стола пачку сигарет и предложил одну вору. Тот молча отказался. Прикурив, он нагнулся к самому лицу Мамонта, облизал языком нижнюю губу и тихо сказал, — покажешь?
— От чего ж не показать… — в кабинете повисла напряжённая пауза, — на, смотри…
С этими словами вор рванул на себе рубашку. Как выстрелы посыпались пуговицы. На груди была выколота кобра с открытой пастью обвивающаяся вокруг финки, под ключицами тяжёлые синие звёзды:
— Вот оно моё богатство, — не меняя интонации, но слегка повысив голос, произнёс Мамонт, — забирай, если сможешь…
В этот миг, отталкивая друг друга, в кабинет влетели два солдата, но Самоса жестом остановил их у самой двери. Затем он рывком встал, нервным движением руки отряхнул с галстука пепел, подошёл к вору, выпустил ему в лицо острую струю дыма и ткнул пальцем в одну из звёзд:
— Ну как хочешь, только учти Мамонт, это твой последний транзит. Здесь ты в яму ляжешь, я тебе гарантирую… — и добавил обращаясь к солдатам, — увести его… Пшёл…
Когда за вором закрылась дверь, капитан налил из графина полный стакан воды и залпом её выпил.
Тем временем, «Перегон» съехал по стрелке с основного пути, зэков высадили из вагонов и построили под насыпью вдоль железной дороги. От горячего дыхания над ними собралось белое облако. Земля была присыпана лёгким снегом, кое-где из под него пробивалась пожухлая трава. В оцеплении стояла вся рота охраны. Перед разношёрстной толпой, чуть сгорбившись стоял начальник поезда, майор Жилкявичус. Этобыл лысый, худой человек с жёлтым пергаментным лицом, не предвещавшим ничего хорошего. Он стоял на небольшой возвышенности и нервным взглядом обводил строй этапников, лёгкий ветерок легкомысленно трепал его обвислые усы. Заключённым предлагалось напилить дров с окрестных деревьев и загрузить их в хозблок. Жилкявичус очередной раз напомнил, что попытка побега, будет сурово караться на месте, силами роты охраны. Ещё раз пересчитав людей, бригадирам выдали инструменты. Мужики разобрав тупые топоры и пилы, дружно взялись за работу, блатные разожгли костёр и покуривая расселись вокруг весело трещавшего огня. Вскоре послышались женские голоса и смех, это на противоположную сторону железки, вывели женщин. Спустя час, когда синее сибирское солнце спряталось за тяжёлыми облаками к этапникам присоединился Мамонт. Ему тут же уступили лучшее место с подветренной стороны. Немного посовещавшись блатные решили, что для себя ёлки стричь не западло и повскакивав с мест стали разминать затёкшие ноги. Потом раздевшись до пояса, они ринулись в редкий лес и отняв у мужиков топоры и пилы, взялись за работу. Такого ещё не видели ни бывалые зэки, ни привыкшая ко всему охрана: матеря всё вокруг себя, тощие жилистые люди, разрисованные десятками татуировок, неумело орудуя инструментами за два часа вырубили участок леса размером в футбольное поле. Их лоснящиеся от пота спины, белели даже на фоне снега. Тем временем мужики распиливали брёвна, кололи их на дрова и крепили верёвкой в связки. С другой стороны железной дороги тоже кипела работа. Деревьев там почти не было, зато поляна была усеяна подмёрзшими ромашками. Зэчки разгребали снег и собирали цветы, по словам Дяди Гриши, ромашковый чай это первое и самое верное средство от цинги.
