— Картина ясная, — раздельно отвечает Соколов; его озабоченный тон мешает Чаушеву насладиться в полной мере своим успехом. Что смущает капитана? Разве не пора стягивать петлю, захлестнуть всю компанию, вместе со Старшим?
— Нет, — качает головой Соколов. — Подождать придется. Еще денек.
— До ухода «Франконии»?
— Да.
— Что-нибудь насчет буфетчика?…
— Большой бизнес, — пожимает плечами Соколов, а подполковник мысленно досказывает. Надо присмотреться к этому большому бизнесу. Недаром на борту «Франконии» — разведчик, маскирующийся официантом в буфете.
— Странный бизнес. — Капитан переводит дух, словно готовясь произнести длинную речь. — Ничего не покупают здесь. Продают пока только. Собирают деньги.
Утро. Чаушев отправляется на службу.
— Дядя Ми-и-ша! — тоненько, на одной ноте тянет Юрка, догоняя подполковника.
Гулко хлопают по асфальту большие Юркины сандалии, купленные на рост.
— А, юнга! — улыбается Чаушев, — Что, каникулы скоро? Радуешься?
— Скоро, дядя Миша.
— Табель выдали?
— Нет еще, дядя Миша… Дядя Миша, а племянник тетки Натальи нашелся. Пропадал который.
— Вот и хорошо, — кивает Чаушев.
— Дядя Миша, вы тогда верно сказали, — тараторит Юрка. — Вы сказали: «Давай обождем, искать не будем пока…» Вот если бы не пришел… Тогда тревога, дядя Миша. Да?
«Положим, тревога была, — думает Чаушев. — Когда-нибудь Юрка узнает. Сейчас, пожалуй, рано ему, многого не поймет».
Только позавчера, тотчас после отхода «Франконии», закончила свое существование шайка Форда, и лица, события все еще перед глазами.
Грузный, с глазами навыкате, щекастый Ланг, похожий в своем зеленом плаще на большую лягушку… Возвращаясь на теплоход, он нес в чемодане пуховое одеяло. «Подарок родственницы», — объяснял он, посмеиваясь. Трогательная старушка воображает, что в каюте холодно! Скрывая беспокойство, господин Ланг следил за пальцами таможенника, ощупывающего одеяло.
Двенадцать тысяч рублей извлекли из одеяла. Их зашила Абросимова по приказу Лапоногова, — все деньги, причитавшиеся господину Лангу за проданные блузки, галстуки, отрезы, белье. Двенадцать тысяч новенькими советскими бумажками, как видно, срочно нужными кому-то за рубежом для снаряжения какой-либо тайной вылазки на нашу землю. Оружие, карты, рацию изготовили, а вот новых советских денег не хватило.
Господин Ланг вряд ли остался в накладе. Недаром на борту «Франконии» находился тот, с военной выправкой, в сюртучке буфетчика… Он не сходил на берег, — это и не требовалось. Разведка наверняка оплатила хлопоты господина Ланга. Он убрался отсюда, целый и невредимый, но у него уже нет здесь партнеров — «родственницы» Абросимовой, двуликого Форда — Лапоногова.
Раза два, любопытства ради, Чаушев присутствовал на допросе главаря шайки. Он все отрицал сперва. Однако среди кредиток, найденных в одеяле, оказались те, что попали от Абросимовой к Вадиму. Номера сошлись… Кроме того, на квартире у Лапоногова было обнаружено денег — советских и иностранных — и разных ценностей на девяносто семь тысяч рублей.
— Эх, стал бы я скоро стотысячником, кабы не вы! — признался Лапоногов капитану Соколову.
— И что же? Остановились бы?
— Вы не поверите, гражданин начальник, — потупился Лапоногов. — А на что мне больше!
— Не поверю, — отрезал Соколов. — Ведь Форд — миллионер.
— Так то настоящий… Опротивел мне бизнес, гражданин начальник. Ну их, деньги! Морально тяжело.
Нет, стяжатель не остановится. Жадность его безгранична. Чаушев с брезгливостью вспоминает спекулянта, изображавшего душевный перелом и раскаяние.
Недели через две будет суд над шайкой. Дело о ней будет завершено, папки с бумагами лягут на полки архива. Да, в юридическом смысле это конец, точка. А по-человечески… Ставит ли точку жизнь и когда?
Вчера Чаушев зашел к Лесновым.
Леснов молодцом, уже три тысячи операций на счету. Вышел из печати объемистый труд по хирургии. Член научных обществ Лондона, Рима, Стокгольма. И что хорошо, — он так же прост, скромен, как прежний Леснов, судовой врач на грузовом пароходе. Я, мол, чернорабочий, камни из печенок вынимаю. Вот у пограничников всегда интересные новости! И все за чайным столом умолкли, глядя на Чаушева. Бывало, он рассказывал такие интересные истории!
Рассказал и на этот раз. Про шайку Лапоногова, про Валентина, про Гету, — конечно, не называя имен. Гета сидела против Чаушева, и он увидел, как она побледнела. Жестоко, может быть? Нет, он не мог, не должен был умолчать…
Старшие Лесновы — те ничего не заметили. Им и в голову не пришло, что эпизод из мира преступления и сыска, из мира столь же далекого от них, как льды Антарктики, может иметь хотя бы малейшее отношение к дочери.
— Насчет студента я имел беседу с директором института и в комитете комсомола, — сказал Чаушев. — Парня оставят на учебе.
Он осторожно выбирал слова и поэтому выражался суше, чем обычно.
— А как с девицей? — воскликнула мать Геты. — С нее как с гуся вода! Ух, я бы эту бесчувственную тварь!..
Каштановые волосы Геты все ниже, ниже опускаются над чашкой, вот-вот упадут в чай.
— В уголовном кодексе, — ответил Чаушев, — нет статей, карающих за нечуткость, за эгоизм, так что органы правосудия в данном случае…
— Вы хоть внушили ей? — перебила мать Геты. — Или она пребывает в святом неведении, эта…
— Теперь ей уже известно, — дипломатично, стараясь не глядеть на Гету, молвил Чаушев.
— И как? Дошло до нее? Воспитывают вот таких белоручек, держат как в оранжерее, а потом…
Несмотря на всю серьезность положения, Чаушева начал разбирать смех. Он наверно расхохотался бы и придумал бы объяснение, но в эту минуту Гета вдруг вскочила и, не то охнув, не то всхлипнув, выбежала из столовой. Светлое платье ее молнией сверкнуло по чашам и кубкам на стеллажах, по холодному полированному металлу.
— Гета! Что с ней?
Леснова вопросительно обернулась к мужу, потом к Чаушеву.
Чаушев пожал плечами.
«Ябедничать не стану, — решил он. — Гета уже взрослая. Пусть — сама».
— Она вообще не в своей тарелке последнее время, — подал голос Леснов. — Ты не находишь, мамочка? Возрастное явление, по всей вероятности.
Когда Чаушев уходил, Гета окликнула его на лестнице. Он услышал быстрый, задыхающийся шепот:
— Михаил Николаевич, где он?… В общежитии, да? Хорошо, я побегу к нему…
— Беги, конечно, беги, — обрадовался Чаушев. — Беги, девочка, — прибавил он тихо, почти про себя, провожая ее взглядом.
