Действительно, дорога до поры пустая, безлюдная и ровная, ведущая в грядущее НИКУДА, вдруг наполнилась какими-то людьми, повозками, шумом, гвалтом. Видимо, именно по этой дороге самый человечный человек Владимир Ильич Ульянов-Бланк по прозвищу Ленин грозился когда-то провести паломниками всю Россию.
– А с чего вы взяли, что надо куда-то идти, спешить? – удивился Леонид Фёдорович. – Ведь многим здесь хорошо. Может быть, и вам тут понравится. Ну, хотя бы, как следует познакомиться со здешними жителями, никому не помешает.
– Вы правы, возможно, я ошибаюсь, – кивнул Никита, – но не зря ведь мне была явлена эта дорога, допустим, как часть моего Пути? Я и так уже довольно долго с вами беседую.
– Возможно, в ваших умозаключениях есть доля истины, – пожевал губами Леонид Фёдорович, – но в таком случае позвольте составить вам компанию? Я, знаете ли, тоже привык путешествовать, а оставаться здесь, одному… Вот этому молодцу, – Глинский кивнул на соседа по столику, – в самый раз здесь с любимой женой. А мне, признаться, одиноко…
Никита пожал плечами. Вот прицепился философ доморощенный. Что ж, пусть идёт. Если Ангел захотел соглядатая приставить, так пусть уж лучше этот – от него нетрудно будет избавиться. Где-то там, в конце странной дороги, должна быть развязочка, до которой обязательно надо дойти. Что ему опять лукавый приготовил? В пакостности падших ангелов Никита теперь не сомневался, сомневался в другом: сможет ли он свой талант, даденный Господом, от бесовщины избавить?
С дороги послышался хрип, сопение, родной русский матерок. Взглянув туда, Никита увидел плетущегося по дороге мужика с бочонком на плечах. Через каждые десять-пятнадцать метров мужик останавливался, зубами вытаскивал из бочонка деревянную затычку, прикладывался, громко глотая содержимое, играя острым кадыком. Потом сплёвывал, поминал мать, всех святых и тащился дальше.
А за ним какой-то франт с балалайкой: всё приплясывает, коленца выкаблучивает. Спотыкнулся, шлёпнулся прямо в лужу. Встает, отряхивается. Но лужа-то откуда? Никита точно помнит, дорога была ровнёхонькой, что каток в Лужниках. Впрочем, чему удивляться, – опять проделки Ангела.
За плясуном – чернец пристроился. Идёт, чётки перебирает, молится. Только дорога – заметил Никита – снова выровнялась. Ни ложбинки, ни ухаба. Нет, брат, что-то здесь не так. Не может чернец Ангелу милым-дорогим быть! Хотя, каждый идёт путём только ему одному предназначенным.
Потом любопытная повозка обозначилась. Лошади – пара гнедых рысаков, но запряжённых отнюдь не зарёю, а в фургон цирковой. Лошади настоящие, а фургон – будто на ватмане нарисованный. Плюс плакат ещё по верху: «Театр – это то, чего нет, и не может быть в жизни. А то, что есть или может случиться, не театр, не очарование, не волшебство». Так, а зачем, собственно, весь этот театр на дороге?
Тут одна девочка привлекла внимание Никиты. Она шла не с артистами, а держалась чуть позади толпы, шествующей за нарисованным фургоном, неся в руках сказочно разодетую в дорогие парчовые одежды большую куклу. Причём, девочка была одета в заячью шубку и такой же капор! Что-то до боли знакомое пронеслось в памяти. Ведь бабушка Никиты получила от атамана Каледина точно такую же куклу, чтобы не плакала, когда её отца, бывшего полковника государевой ставки повели на расстрел. Весьма примечательная встреча! Ей так и пришлось остаться в этом мире маленькой девочкой, держащей в руках куклу атамана. Только сейчас она не топтала ногами неповинную игрушку. И всё же губы девочки постоянно шевелились, роняя сакраментальную фразу:
– Папочка! Папочка! Я тоже стану настоящим большевиком! Я обязательно отомщу за тебя!
Может быть, именно эта фраза стала жизненным девизом бабушки? Хотя нет, она была до самой смерти очень добрым, чувствительным и понимающим человеком. Недаром, знаменитый поэт-песенник Евгений Долматовский и Яша Шведов, написавший знаменитого «Орлёнка», песню революционной молодёжи, были её лучшими друзьями. Но она в инфернальном мире осталась всё такой же маленькой девочкой, шедшей в нарисованное будущее за нарисованным фургоном.
Причём, юный образ бабушки был ещё не последним. Шествие замыкал мужчина, одетый, как в подрясник, в мешковину. Так себе человечек, не низок, не высок, не широк, не гладок. По улице рядом пройдёт – глаз не задержится. Одно смущало: идет, будто всю тяжесть земли на плечи взвалил, и ноги чуть не по колено в дороге увязают. Только ноша у человека действительно тяжела: огромный дубовый крест. На таком когда-то Христос был распят. Может быть, за нарисованным театром действительно шагал Симон Киринеянин, которого стражники заставили нести крест Иисуса до Голгофы? Почему же святой тоже шёл к нарисованному будущему?
– Гляди-ка, какое чудо-юдо объявилось, – подал голос Леонид Фёдорович, так же с интересом наблюдающий дорогу-трансформер. – Кого только здесь ни увидишь!
Вдруг над всем этим лубочно-плясовым действом послышался Голос. Он возник ниоткуда, но раздавался одновременно отовсюду:
– Не трогайте его! Это писатель. Он может стать каждым из вас и всеми сразу, но никто из вас не может превратиться в него. Пусть он несёт выбранный им крест. У каждого свой Путь!
Ага, вот к чему весь сыр-бор – понял Никита – ответ на сомнения по поводу таланта и по поводу выбранного пути. Что ж, тут есть над чем поразмыслить. Вслух же он сказал:
– Ну что, товарищ Глинский, не передумали ещё за мной тащиться? А то ведь здесь удобней: еда, девочки опять же и сказочник свой отыскался. Оставайтесь, ведь такие сказки, про коров-русалок, многого стоят!
Тот с тоской оглянулся на так полюбившийся ему французский ресторанчик, но упрямо тряхнул головой.
– Я к вашим услугам, мой друг!
«Мой друг» кивнул и, как ни в чём не бывало, направился к дороге, по которой тащились артисты театра-шапито. Глинский старался не отставать.
Выйдя снова на дорогу, Никита отметил, что от недавнего спектакля не осталось ни следа, ни человека. Это снова была ровная дорога, ведущая… а куда? В светлое нерушимое человеческое завтра, в котором будет жить уже нынешнее поколение? Странно, именно так говорил совсем недавно Никита Сергеевич Хрущёв, стуча каблуком правительственной туфли по трибуне и обещая зажиревшим америкосам «показать кузькину мать!». Интересно, Хрущёв лично был знаком с этой матерью или грозился просто для вящей острастки?
Ну, коль решение уже принято – быть или не быть, идти или не идти – то отступать поздно, да и некуда, если честно сказать. Один выход, правда, уже был предложен Ангелом, то есть Леонидом Фёдоровичем: зависнуть на всю оставшуюся жизнь на «Глинском» пляже со всеми удобствами. Признаться мужу русалки там очень нравилось, как понравится большинству населения планеты. Зачем куда-то идти, зачем добиваться Высшего суда? А есть ли он и нужен ли этот Страшный суд, ведь каждый из нас имеет за плечами столько гадостных поступков и нерешённых вопросов, то к чему их ворошить? Кто старое помянет…
