Топпенау выслушал обвинительное заключение, горбясь и все так же закрывая лицо руками.
Она смотрела перед собой.
Краем глаза заметила взгляд Генриха Лаубе и загоравшуюся в его глазах измученную улыбку. Ей стало тяжело. Ведь скоро Лаубе посмотрит на нее с презрением и умрет, не помня о ней. Так же. как его жена. Как и Отто Крамер...
Адмирал Бастиан вызвал свидетелей обвинения.
Их было немного. Все чины армии и гестапо. По их показаниям можно было догадаться, кто чем занимался. Она поняла истинную роль майора Граве, советника Редера, капитана абвера Анны Рихтер, которую увидела впервые тут, в зале суда.. Но некоторые свидетели так и остались загадкой.
Например, тот сухощавый невысокий седой адмирал с черными бровями и тихим голосом, обращаясь к которому председатель суда говорил с особым почтением.
У седого адмирала была странная фамилия — Канарис.
Его спросили, можно ли назвать приблизительно цифру потерь армии фюрера — тех потерь, что вызваны деятельностью обвиняемых?
Адмирал Канарис ответил, что затрудняется назвать какую-либо точную цифру.
— В такого рода делах всякие подсчеты затруднены, — тихо сказал адмирал.
Он удалился сразу же, как председатель поблагодарил за показания.
Затем появился еще один свидетель.
Мужчины в темно-синих штатских костюмах сразу зашевелились и выпрямили спины. Даже представители Министерства иностранных дел вздернули подбородки.
Председатель встал, приветствуя человека, носившего фамилию Шелленберг.
— На совести этих изменников — жизнь многих солдат и офицеров фюрера, — звучным, уверенным голосом заявил Шелленберг. — Я изучал их преступную деятельность! Они проникли всюду! Их люди работали в военном министерстве и в Министерстве авиации, в Министерстве иностранных дел и в Министерстве имперской экономики, они сидели в Министерстве труда, в Министерстве юстиции, занимали должности в армии, проникли даже в дешифровальное бюро гестапо! Они владели заводами, господа судьи! Они возглавляли ряд фирм, якобы работавших на армию, а на самом деле вредивших нашей армии! Это доказано, и это неопровержимо! — Шелленберг возвысил голос: — Но поглядите на этих людей, господа!
Они же не раскаиваются в своих злодеяниях! Они еще смеют смотреть на нас, не опуская глаз! И это лучшее свидетельство их неисправимости!
— Благодарю вас, — сказал председатель. Мужчины в синих костюмах, вскочив с мест, дружно гаркнули:
— Хайль!
Председатель не призывал их к порядку. Свидетелей защиты не вызывали: таковых не предполагалось.
Вместо этого секретарь суда зачитал показания некоторых членов группы Лаубе, подтверждавших свою антифашистскую деятельность.
Чтение заняло без малого час. Черным крылом взлетел рукав прокурора.
Прокурор начал хорошо поставленным голосом, с отрепетированным пафосом.
Но не прошло и четверти часа, как рукав заметался, словно грязная тряпка на ветру, а поставленный голос сорвался в визг. Походило, что прокурор сам испугался нарисованной им картины.
«Бойся, бойся, гадина!» - подумала она. Прокурор пил воду. Вода выплескивалась на белый пластрон. Закончил он требованием смертной казни для всех обвиняемых.
Смертной казни через повешение.
— Это главари! - визгливо предупредил прокурор. Для них не может быть другой кары! Остальные тоже - Ожидают смерти, но для этих казнь должна быть соответственной их преступлениям!
Прокурор говорил около трех часов.
Защите слово не предоставлялось, поскольку защитников на этом процессе тоже не предусматривалось.
Однако судьи хотели полного торжества.
Право защиты они предоставили самим обвиняемым.
Встал Генрих Лаубе.
Весь зал повернулся в сторону человека в полосатом халате, изможденного, с кандалами на руках.
Лаубе внимательно и сурово оглядел судей и зрителей.
— Всю свою сознательную жизнь я был марксистом, — услышала Штраух негромкий, очень спокойный голос. — Я понял, что революция пролетариата неотвратима и мир капитализма обречен. В вашем фашистском режиме, в вашем фашистском государстве я увидел воплощение всех язв и черных пороков умирающего общества. Фашизм — это костлявые руки мертвеца, пытающегося задушить жизнь.
— Подсудимый! Вам предоставлено слово для защиты, а не для демагогии! — застучал молотком председатель суда.
— Для защиты? Я никогда не считал, что от фашизма можно защищаться словами. Защита от фашизма — борьба.
— Говорите по существу! Вы можете возразить против предъявленных вам обвинений?!
— Ваши обвинения — лучшая защита в глазах всех порядочных людей!.. Да, я подтверждаю, что все это время боролся с вашим государством, с вашей подлой политикой и вашей подлой войной! Лишь одно государство на земле, государство рабочих и крестьян, Советский Союз, всегда было готово к искренней дружбе с моим народом! Лишь одно государство не навязывало моему народу кабальных договоров, не требовало у немецкого народа контрибуции, не посягало на его свободу и на его будущее! Но Гитлер и его черная банда.
— Я лишаю вас слова! — заорал председатель.
— Вы не имеете права! — повысил голос Лаубе. — Я замолчу только после казни, господин председатель! Запомните это! Молчу я только под пытками! Ваши следователи убедились в этом! Выскажите ваше последнее желание! - крикнул председатель. — Больше ни о чем говорить я не разрешаю!
Лаубе перевел дыхание.
— Вы трус, господин председатель! — с презрением сказал он.
— Я лишу вас слова!
— Не посмеете!.. Но я и не намерен говорить много... Да, у меня есть последнее желание. Я хочу, чтобы война закончилась быстрей, и закончилась полным поражением фашизма! Ради этого я жил и ради этого умру!
Лаубе сел, не дожидаясь разрешения. Судьи пребывали в полной растерянности.
Председатель прикладывал ко лбу носовой платок. Даже у эсэсовцев вид был ошеломленный.
Тишина становилась невыносимо позорной.
Председатель засуетился.
— Я предупреждаю. Слово дается для опровержения в противном случае суд будет вынужден лишать... Маргарет Лаубе.. Есть у вас последнее желание?
Маргарет была высокой и стройной.
— Я повторяю все то, что сказал мой муж.
Она села.
— Отто Крамер! Вы!
Я боролся вместе с товарищами. У нас одни мысли и одни желания!
Она смотрела на троих людей, изможденных, измученых и все же не сломленных, не покорившихся, бросивших вызов смерти, чтобы сказать последнее желании о котором они думали всю жизнь.
О, как она завидовала им, их праву сказать истину, их праву выразить презрение этому суду, этим судьям и этим свидетелям!
